Папа Римский Бенедикт Шестнадцатый
Впервые за добрые 500 лет на Папский престол опять взошёл немец. На этот раз конклав длился недолго. Уже в ходе 4-го тура голосования необходимое большинство получил кардинал Ратцингер, возглавлявший до этого в Ватикане Конгрегацию вероучения. Ратцингер считается консерватором в Церкви. В своей проповеди накануне конклава он категорически отверг все призывы к модернизации Церкви. В ответ на модные идеологические течения католикам следует вспомнить об истоках своей веры. Впрочем, такую жёсткую позицию новый Папа Римский Бенедикт Шестнадцатый занимал не всегда. Подробности – в радиоочерке Гитты Марнах.
Одни считают кардинала Ратцингера гарантом чистоты католического учения, другие – властолюбивым автократом. Им восхищаются за глубину его богословских изысканий, но в то же время у многих он вызывает неприязнь из-за жёсткости своей позиции по отношению к малейшим отклонениям от чистого учения.
Более 20 лет Ратцингер возглавлял Конгрегацию вероучения, пользуясь репутацией непреклонного блюстителя чистоты веры. При этом мало кто помнит, что на Втором Ватиканском соборе он был богословом, поддерживавшим реформы и выступившим против засилья римской курии. В своих работах он поддерживал идею либерального христианства, а в 1970 году он даже призвал к демократизации католической Церкви.
Сам Ратцингер считает, что никаких резких поворотов в его развитии не было. По его мнению, глубокая религиозность семьи определила его дальнейшую судьбу.
«Я бы сказал, религиозность, которую я остро ощущал во время литургии, религиозность, выражение которой я видел в народном благочестии, завораживала меня с раннего детства. Поэтому я как бы естественным образом врос в этот мир. И казалось, что именно это ощущение восторга и должно стать целью жизни. Свою роль сыграло и окружение. Это и родители, которые были глубоко верующими людьми; это и целый ряд наших учителей. И особенно друзья, старшие друзья, которые нам наглядно показывали, что есть путь, на который стоит вступить».
Впрочем, мир баварского католицизма был далеко не безупречным. И это Ратцингер понял очень скоро. Во время его учёбы в духовной семинарии в Траунштейне по всей стране шла острая идеологическая полемика с национал-социализмом. В 1943 году 16-летний Ратцингер, как и все его ровесники в семинарии, был призван в армию и отправлен в Мюнхен помогать обслуживать зенитную артиллерию.
«Там было много активных католиков, но, с другой стороны, над нами постоянно издевались, называя «поповскими учениками», нам говорили, что мы не отвечаем духу времени и что нам не будет места в будущем рейхе. Нам всё время давали понять, что католическая Церковь с её учением о первородном грехе, с её исповедями и всем тем, что пришло из еврейства, совершенно чужда германскому духу и что в рейхе места не будет и Церкви».
После окончания войны Ратцингер ощущал, что наступает время духовного подъёма.
«После войны появилась надежда, что очевидная несостоятельность атеизма приведёт к подъёму христианства. Эта надежда была особенно сильной непосредственно по окончании войны. Ведь это было время, когда Гейзенберг, Планк и другие учёные начали пересматривать отношение естественных наук к вере и отказались от воинствующего атеизма. Поэтому и в Церкви также ощущались либеральные тенденции. У нас было такое чувство, что теперь богословие и христианское мироощущение обнаруживают невероятные резервы, которые нам предстоит освоить. Мы чувствовали себя поколением, которое обновит богословие. Отсюда это ощущение подъёма и полный надежды взгляд в будущее».
Однако многие профессора по-прежнему оставались на жёстких позициях неосхоластики, считавшей, что все ответы на вопросы современности можно найти в учении Фомы Аквинского. Ратцингер испытывал чувство отвращения к такого рода богословию. Он ориентировался на учение блаженного Августина, которому он и посвятил свою первую крупную научную работу.
После окончания Мюнхенского университета и защиты докторской диссертации Ратцингер читал лекции во Фрейзингской духовной семинарии. Казалось, его академическое будущее обеспечено. Но неожиданно Ратцингеру, который в будущем, возглавляя Конгрегацию вероучения, должен будет блюсти чистоту католического учения, пришлось опровергать выдвинутые против него обвинения в нарушении традиции. В своей работе Ратцингер дал совершенно новое толкование богословию откровения, изложенному Бонавентурой, выдающимся теологом 13 века. Один из оппонентов отверг это толкование и обвинил Ратцингера в «опасном модернизме». Ратцингер решил изъять из своей работы соответствующие пассажи, которые он, впрочем, позже опубликовал отдельно. И всё дело завершилось благополучно.
Таким образом, Ратцингер на собственном опыте узнал, что значит, когда молодому учёному не дают хода только потому, что он осмелился возразить старым авторитетам. Для себя Ратцингер решил никогда не «рубить» солидный научный труд только потому, что он лично не согласен с точкой зрения автора. Позже он всегда подчёркивал, что, возглавляя Конгрегацию вероучения, он никогда не руководствовался собственными богословскими воззрениями. Он просто по объективным критериям проверял соответствие той или иной точки зрения учению католической Церкви.
В конце 60-х годов Ратцингер, будучи преподавателем Тюбингенского университета, принимал участие в студенческом движении. Он считал, что необходимо сломить всевластие профессоров. Вместе с другими преподавателями вузов, он добивался предоставления права голоса и студентам. В 1969 году Ратцингер покидает Тюбинген, где атмосфера в университете стала невыносимой, и начинает преподавать в Регенсбургском университете. В свое время в рамках полемики с марксизмом Ратцингер соглашался с тем, что в учении Маркса присутствуют элементы христианского мессианизма и библейской надежды. Теперь, однако, этот библейский элемент стал поглощаться революционной теорией, неприемлемой для Ратцингера из-за её атеизма. Кроме того, опасность он усматривал и в разгуле насилия.
«Я помню одно собрание в большой аудитории, где слушателей отделяли от нас барьеры. Сначала всё было спокойно, но затем студенты стали перепрыгивать через барьеры и бросать в нас снежками, что вроде бы было забавно, но затем в нас полетели помидоры, нас стали обливать соком. И, наконец, кто-то стал стрелять в воздух. Конечно, всё это можно рассматривать как спектакль. Но после того как позже некоторые из моих коллег, с которыми я поддерживал дружеские отношения, стали подвергаться психологическому террору, я понял, что теперь речь шла не о расширении прав студентов. Просто идеологические группировки хотели продемонстрировать свою силу».
В предисловии к своей книге «Введение в христианство» Ратцингер писал: «Вопрос о том, в чём, собственно, заключаются содержание и смысл христианской веры, сегодня окутан туманом неопределённости, как никогда прежде за всю историю». Впрочем, тревожила его не столько исходившая извне враждебность по отношению к Церкви, сколько внутрицерковный разлад. Он ощущал, что некоторые направления в католическом богословии «превращают веру в инструмент достижения политических и идеологических целей». Такую опасность, например, Ратцингер усматривал в теологии освобождения, с которой он позже, будучи главой Конгрегации вероучения, вёл беспощадную борьбу.
«Конечно же, я видел кризис, который переживала Церковь в Южной Америке. Ведь раскол коснулся и епископатов. Далеко не все поддерживали эту теологию, но и далеко не все были против. Здесь чётко следует видеть, где богословие подменяется политикой, и при этом нельзя упускать из виду то положительное, что в этой теологии содержится. Естественно, что на континенте, где 90% населения – католики, на Церкви лежит огромная социальная ответственность, и поэтому, совершенно очевидно, она не может сложа руки дожидаться, пока государство начнёт что-либо предпринимать. Однако необходимо проводить чёткое различие между политической или революционной теологией, которая превращает веру в политику и тем самым, по сути, упраздняет Церковь, и политико-реформистским этосом, способствующим подъёму в Церкви».
События в Тюбингенском университете, видимо, обусловили резкое изменение взглядов Ратцингера. Сам он отрицает это. Однако его соратники тех времён, например, известный немецкий богослов Карл Ранер, полагают, что именно этим объясняется его нынешний консерватизм.
На Втором Ватиканском соборе, в работе которого Ранер и Ратцингер участвовали в качестве советников по вопросам богословия, Ратцингер придерживался весьма прогрессивных взглядов. Кстати, уже тогда он активно участвовал в подготовке реформы Конгрегации вероучения.
Ратцингер утверждает, что именно тогда, а не много позже в Тюбингене, у него возникли сомнения относительно целесообразности реформ католической Церкви.
«После третьего заседания Собора мне стало ясно, что средства массовой информации освещают работу Собора, как если бы это было политическое собрание. Создавалось впечатление, что речь идёт не о прояснении вопросов веры и богословия, а о противостоянии двух политических позиций, двух крупных партийных группировок. Всё рассматривалось с политической точки зрения, а вера как бы выполняла вспомогательную функцию при принятии политических решений. Одновременно высказывалось мнение, что всё, что было до Второго Ватиканского собора, оказывается под вопросом, что никакого устойчивого религиозного самосознания нет и что всё нужно начинать сначала».
Ратцингер не сожалеет о кардинальных реформах, одобренных Вторым Ватиканским собором. Тем не менее, некоторые решения Собора, по его мнению, не были реализованы надлежащим образом. Это касается, например, реформы чинопоследования литургии. Ведь ещё в детстве евхаристия, совершаемая во время литургии, была для Ратцингера источником веры. В своих богословских трудах он постоянно выступал за сохранение существовавшего тогда порядка богослужения. Сам он время от времени служил мессы по старому Тридентскому обряду и делал всё возможное, чтобы не допустить исчезновения латыни в качестве сакрального языка. По мнению Ратцингера, вследствие реформы литургия в Германии стала чем-то вроде средства поучения.
«Эта рационалистическая черта, хотя ничего подобного реформа чинопоследования литургии не предполагала, воспреобладала: как можно больше молитв, как можно меньше действия, и всё должно быть максимально понятным. Это ведёт к опошлению. И действительно, литургия стала, я бы сказал, какой-то более холодной. Ведь все же видят, что молодёжи, собственно, надоело бесконечное говорение, что есть и другие способы понимания, не только посредством разума и слов, что молодёжь жаждет переживаний совершенно иного рода, назовём это мистическим переживанием. Мы видим, что именно на это следует делать больший упор, разумеется, не впадая при этом в суеверие».
И ещё одна тема, горячо обсуждавшаяся на Втором Ватиканском соборе, особенно занимала Ратцингера: вопрос о правильном понимании Божественного Откровения. Дебаты о значении Священного Писания были очень бурными вследствие того, что и в католическом богословии стал использоваться метод исторического критицизма. Так, группа католических теологов, опираясь на учение Лютера о признании абсолютного авторитета Писания (sola scriptura), усматривала всю сумму Божественного Откровения в Священном Писании, Церковному же Преданию отводилась лишь второстепенная роль. Эта теория, означавшая явный отход от католического понимания Божественного Откровения, не получила признания на Втором Ватиканском соборе. Её отголоски, однако, Ратцингер усматривает, например, в богословии Ганса Кюнга, которому Конгрегация вероучения запретила выступать от имени католической Церкви.
В 1977 году, когда Ратцингер получил сан архиепископа Мюнхенского, церемония посвящения проходила под девизом «Споспешник истины». Это выражение из Третьего соборного послания святого апостола Иоанна Богослова выбрал сам Ратцингер. По его мнению, об истине христианской веры говорить можно и должно. Ведь тем самым становится очевидным, что вера, в принципе, доступна разуму, что её основой вовсе не является какое-то неопределённое религиозное чувство. Приближение к вере посредством разума – это стало для Ратцингера целью с того самого времени, когда он узнал, в какой трудной борьбе за истину пришлось выстоять блаженному Августину. Сам Ратцингер не считает, что его богословские взгляды претерпевали изменения. Он не превратился из искателя истины в хранителя учения.