Иностранцы в Петербурге (часть 2)
В прошлом выпуске «Читального зала», неделю назад, знакомя вас с прекрасной книгой краеведа Аллы Чесноковой «Иностранцы и их потомки в Петербурге», я с сожалением говорил о той искажённой картине первых лет работы Петербургской Академии наук, которую рисуют многие российские авторы (к счастью, Алла Чеснокова – приятное исключение). Мы обещали вернуться к этой теме, и вот возвращаемся. Передо мной толстый фолиант в восемьсот страниц под названием «Записки о Петербурге». В предисловии автор – Елена Игнатова – пишет, что эта книга о любви к прекрасному городу и к замечательным людям, которые определяли его судьбу. Мне кажется, что среди этих людей должны быть и учёные, основавшие Петербургскую Академию наук. Но вот что пишет Елена Игнатова, рассказывая о конфликте Ломоносова с Академией. Молодой учёный, получивший в 1742 году должность адъюнкта, не пожелал смириться с «академическими немцами» и – цитирую – «скоро развернул боевые действия со всей решительностью своего характера», за что даже попадал под арест. Одной из причин конфликта Ломоносова с иностранными учёными был, как формулирует Игнатова, «вопрос об отношении к культуре России, к её истории. Его противники Байер, Шлецер и Миллер были создателями так называемой норманнской теории. Согласно ей, русские призвали для создания своей государственности норманнов, варягов. Иными словами, первое государство на Руси создали варяги. «В работах этих учёных Академии, – продолжает автор книги «Записки о Петербурге» , – было немало предвзятости, пренебрежения к чуждой им русской культуре».
Эта часть, в общем–то, неплохой, интересной, хотя и – по неизбежности – компилятивной книги просто поразительна. Здесь что ни слово, то передёргивание, начиная с заявления автора, что «сейчас норманнская теория представляет, пожалуй, лишь академический интерес». Знакомя читателей с историей Петербурга, Елена Игнатова пересказывает великое множество книг – художественных, публицистических, биографий, мемуаров и так далее. Порою даже представляет несколько точек зрения на одно и то же событие, что выглядит, конечно, профессиональнее и добросовестнее. Но нередко выбор автора случаен: что попалось под руку, то и цитируется. По–другому и не объяснишь, почему начальный период работы Петербургской Академии наук и взаимоотношения Ломоносова с академиками описаны по рассказу писателя и фольклориста Бориса Шергина и очерку историка Пекарского, написанному… 150 лет назад! Во всяком случае, иных имён Елена Игнатова не называет.
Обратиться к другим источникам – например, к сочинениям таких историков, как Ключевский, Карамзин, Соловьёв, к серьёзным трудам о становлении Петербургской Академии наук, или заглянуть в Музей истории Санкт–Петербургского университета, где много интересных материалов на эту тему, автору почему–то не пришло в голову. А жаль. Потому что героическая борьба Ломоносова с немецким засильем – в значительной степени не более, чем стереотип, получивший широкое распространение во времена пресловутой сталинской борьбы против космополитизма и кампании за возвращение приоритетов.
На самом деле ничего оскорбительного в норманнской (варяжской) теории о происхождении русской государственности нет. Во всяком случае, таковой не считали её замечательные русские историки Карамзин, Ключевский, Погодин, Сергей Соловьёв. Они и не считали её ложной, и ничего непатриотичного в этом не видели. Ведь академик Герард Фридрих Миллер, в докладе которого (он назывался «О происхождении народа и имени российского») «варяжская теория» впервые излагалась в научной форме и с которым полемизировал Ломоносов, по меткому выражению одного из исследователей, «всего лишь переписал языком науки текст русских летописей». Между прочим, в отличие от Ломоносова, выдающегося естествоиспытателя и знатока точных наук, но не историка, Миллер как раз был одним из крупнейших историков своей эпохи – не только в России, но и во всей Европе. Он первым начал публикацию древнерусских летописных источников, основал первый русский исторический журнал, систематизировал архивные материалы, проводил серьёзные археологические раскопки, написал капитальный труд «История Сибири», оставил после себя богатейший научный архив… Но прежде чем поближе познакомиться с Герардом Миллером, с его вкладом в русскую историческую науку и с тем, как развивался его конфликт с Ломоносовым, сначала нужно рассказать, что именно являлось яблоком раздора.
«Сказание о призвании князей», – так назвал Василий Ключевский ту главку в своём знаменитом «Курсе русской истории», в которой рассказывается о образовании одной из первых «политических форм» на Руси. «Сказание о призвании князей из–за моря» – это часть Повести о начале Ручи, древнейшего свода русских летописей. Ключевский излагает эту историю так: новгородцы и соседние с ними племена славянские и финские, кривичи, весь и чудь, перессорились между собою. Не было между ними правды, один род восстал на другой и пошли между ними усобицы. Утомлённые этими ссорами, они собрались и сказали: «Поищем себе князя, который бы владел нами и судил нас по праву». После чего отправили послов к варягам (норманнам) с просьбой: «Земля наша велика и обильна, а наряда (то есть порядка) в ней нет. Придите княжить и володеть нами». Три родных брата – Рюрик, Синеус и Трувор откликнулись на зов и пришли «с роды своими» (с дружинами земляков). Рюрик стал править в Новгороде, Синеус – на Белоозере, Трувор – в Изборске. По летописному преданию, Киев тоже обязан своей первой славе именно варягам. Вот это всё и называют «норманнской теорией».
Итак, то, что образование древнерусского государства связано с призванием варяжских князей, придумали не какие–то «академические немцы», якобы презиравшие русскую культуру, а описал монах Киевско–Печерского монастыря Нестор, который в начале двенадцатого века был одним из авторов «Начальной летописи».
Полемизировать с таким историческим источником бессмысленно: аргументов для этого просто нет. С какой стати Нестору было врать? Правда, например, такой авторитетный учёный (хотя тоже не историк, а литературовед), как Дмитрий Лихачёв, называл историю о приходе из–за моря Рюрика, Синеуса и Трувора «чистым домыслом», «гипотезой летописца, с которой пора перестать считаться», но и ему, кроме внутренней убеждённости, подкрепить это утверждение, по существу, было нечем. Другие патриотично настроенные учёные пытались доказать, что хотя сказание – и не вымысел, но призванные «из–за моря» варяги на самом деле были славянами. Ломоносов, кстати, тоже делал такую попытку. Но и тут серьёзных доводов не хватало. Автор «Повести временных лет» называет варягами не славян, а представителей других народов, обитавших в Северной Европе по берегам Варяжского (то есть Балтийского) моря, а именно: шведов, норвежцев, готов, англов. Это подтверждается и другими фактами. В Швеции, например, нашли много древних надписей на могильных камнях, которые говорят о древних морских походах из Швеции на Русь. Скандинавские саги также повествуют об этих походах. Кроме того, Василий Ключевский приводит и, так сказать, филологическое доказательство того, что варяжские князья были именно скандинавами, а не славянами: почти все их имена и имена их дружинников – скандинавского происхождения. Например, Ольга происходит от Хельги, а Игорь – от Ингвара.
Подчеркнём ещё раз: ничего позорного и непатриотичного в том, что у истоков русской государственности стояли варяги (норманны) нет. Во–первых, потому, что историческая правда не может оцениваться с точки зрения патриотичности или непатриотичности. Есть и ещё одна причина. Мнения историков об исключительности описанного в «Повести временных лет» события разошлись. Если Карамзин считает, что призвание варягов на княжение являет «удивительный и едва ли не беспримерный случай», то Ключевский, напротив, подчёркивает, что в те времена это не было чем–то особенным, небывалым, что подобное происходило не только на Руси.
Девятый век, – подчёркивает Ключевский, – был в Европе временем усиленного, опустошительного разгула морских пиратов из Скандинавии. С 830–х годов до конца века на западе континента не проходило почти ни одного года без норманнского нашествия. На сотнях судов по рекам, впадающим в Немецкое море и Атлантический океан, – Эльбе, Рейну, Сене, Луаре, Гаронне – варяги проникали в глубь той или иной страны, опустошая всё вокруг, жгли Кёльн, Трир, Бордо, Париж, иногда на много лет водворялись и хозяйничали в стране, собирая дань с покорённых…
Но вернёмся к книге Елены Игнатовой, лихо объявившей, что «норманнская теория представляет сейчас, пожалуй, лишь академический интерес» и тем самым вычёркнувшей из русской культуры первый её летописный памятник и сдавшей в макулатуру труды знаменитых русских историков. Сделала она это, думается, исключительно для того, чтобы показать величие, патриотическую беззаветность и научную объективность Ломоносова. Но совсем не обязательно возвышать Михаила Васильевича за счёт других учёных, бывших вместе с ним тогда в Петербургской Академии наук. Ломоносов в этом совершенно не нуждается. Начнём с того, что разговоры о «немецком засилье» в тогдашней Академии сильно преувеличены. Достаточно сказать, например, что большинство заседаний Академии наук велись, как показывают протоколы тех времён, на латинском (общепринятом тогда в научной среде) языке и по–русски, а не по–немецки. Правда, Академия действительно создавалась – по указанию Петра Первого – прежде всего немцами: просто потому, что не было ещё своих учёных такого уровня, как, например, лейб–медик Роберт Блюментрост, в 21 год защитивший диссертацию и в совершенстве владевший несколькими языками (в том числе и русским), историк и лингвист Готлиб Байер, философ Христиан Вольф, физик Георг Крафт, математик и астроном Леонард Эйлер, этнограф и натуралист Иоганн Готлиб Георги (в честь которого, кстати, назван цветок георгин) и историк Герард Миллер. Ломоносову, который был моложе их, ведь тоже пришлось сначала несколько лет учиться у немцев, а уж потом, приобретя в Германии необходимый фундамент знаний, он занялся в России самостоятельной научной работой.
В общем, ничего удивительно нет в том, что в Академии в момент основания двенадцать из шестнадцати профессоров двенадцать были немцами. Но это совсем не значит, что все они, как один, не давали ходу талантливым русским. Постоянные скандалы, связанные с Ломоносовым, объясняются не его борьбой с пресловутыми коллегами–русофобами, а тем, что он был человеком весьма буйного характера и постоянно влипал в какие–то неприятные истории. И славился этим ещё до того, как сразился со сторонниками «норманнской теории». Автор книги «Записки о Петербурге» с удовольствием и обстоятельно цитирует писателя Бориса Шергина в той части его сочинения, где идёт речь о конфликте с немецкими академиками, но автор пишет и о том, что уже во время обучения Марбурге «Михайлушко присвоился к молодецкому веселью и на пирушках имел чин Бахуса», что «в проказах был не последний», что его невеста – позже жена – немка Лизхен «утирала слёзы радости, когда слышала об успехах Ломоносова, и плакала от горя, когда слышала о его поведении…» Из Марбурга Ломоносов уехал, не заплатив долгов трактирщикам, и счета были отправлены в Петербург, после чего казённое пособие Ломоносову было сокращено. И в 1743 году, уже будучи в Петербурге, Ломоносов попал под арест не из–за немецких происков, а из–за самого обыкновенного хулиганства – пьяных ссор с коллегами и прочих «великих продерзостей», как это тогда формулировалось.
Ему многое сходило с рук. Ломоносов умело использовал придворную конъюнктуру, пользовался покровительством всесильного графа Шувалова, фаворита императрицы Елизаветы, и, как пишет один из исследователей, «намеренно сделал упор на «национализацию» конфликта с канцелярией Академии наук, представив её как «борьбу с немецким засильем». Главным врагом Ломоносова были не немцы вообще, а, прежде всего, конкретный человек – Иоганн Даниэль Шумахер, секретарь Академии, фигура довольно одиозная. А Миллер вовсе не был клевретом Шумахера, наоборот – очень сильно конфликтовал с ним и из–за этого позже вообще ушёл из Академии. Так что тезис насчёт академиков–немцев, в едином порыве душивших русскую науку в лице Ломоносова, несостоятелен. Кроме того, Миллер приехал в Россию двадцатилетним выпускником университета, всю свою долгую жизнь прожил именно здесь, был русским подданным, так что «чужим» в стране, для которой он к тому же так много сделал, его никак нельзя назвать. Что же касается спора о «норманнской теории», то в нём, кроме личной неприязни Ломоносова к Миллеру, сказались и разные их взгляды на науку. Вот как объясняет это Игорь Тихонов, директор Музея истории Санкт–петербургского государственного университета:
«Для Миллера, как и других ученых-выходцев из Европы, был более характерен академический беспристрастный подход, основанный на тщательном изучении исторических источников, в данном случае древнерусских летописей, в то время как Ломоносов, критикуя его работы, апеллировал к властям: «Отдаю на рассуждение знающим политику, не предосудительно ли славе российского народа будет, ежели его происхождение и имя…» и так далее.
Герард Миллер был поражен богатством исторического наследия у народа, почитавшегося в Европе едва ли не варварским. Он начал изучение русских средневековых хроник с использованием выработанных на Западе методов исторической критики источников и никак не мог уразуметь, почему русские, обладая ценнейшими летописями, довольствуются нелепицей, написанной в XVII веке в ”Синопсисе” Гизеля, за который горой стоял Ломоносов. В целом, надо заметить, что это начинание Миллера, как и других ученых - немцев по происхождению, не пропало даром, так как их русские ученики предпочитали работать именно в этом стиле. Миллера можно считать одним из родоначальников петербургской исторической школы.
Отношение к нему изменилось в конце сороковых годов двадцатого века, в эпоху «борьбы с космополитизмом и низкопоклонничеством перед западной наукой», когда Миллера стали представлять как реакционного деятеля, проводившего антирусскую политику в стенах Академии наук».
Вот и всё «слово в защиту Герарда Фридриха Миллера», одного из первых русских историков, выдающегося учёного–энциклопедиста.