20.05.2001 Театр в тюрьме и искусство в подземном бункере

Если искусство ещё способно интересоваться возвышенным, его место в тюрьме или в морге. Поскольку всякий художник вообще склонен паразитировать на трагедии (неважно, своей или чужой), узилище - это идеальный поставщик материала для его труда. Как близость к смерти позволяет ощутить ценность жизни, так и тюрьма является последним местом, в котором понятие свободы ещё лишено двусмысленности.

Интерес к тюремному, лагерному опыту возник после Второй мировой войны, когда такой опыт перестал быть чем-то исключительным. Заключенные, среди первых - Жан Жене, потянулись в литературу, а литераторы потянулись к заключённым, узнавая в них «другого», «отверженного», «постороннего» и прочих модных в то время персонажей культуры. Новость, однако, состояла в том, что в разряд «хороших» впервые попали не только политические, но и обычные зэки. Взрыв нового возник из столкновения фигур, ранее не имевших между собой ничего общего. Узники концлагерей и мученики тоталитарных систем неожиданно оказались на одной ступени с романтическими гангстерами, мелкими воришками и благородными разбойниками. Короче, всеми теми героями, которые, если не брать в расчет Франсуа Вийона, до тех пор лишены были возможности говорить от первого лица.

Почти все французские экзистенциалисты, а затем и структуралисты попали под обаяние блатной романтики. Сартр провозгласил святым Жана Жене, а Мишель Фуко не только написал книжку об истории тюремных наказаний, но и создал общество в защиту прав заключенных, что, правда, закончилось неудачей: заключенные попросили общество разогнать. В 1957 году состоялась премьера знаменитой кантаты Луиджи Ноно «Il canto sospeso», написанной на тексты писем казненных борцов Сопротивления. Одновременно с этим во Франции вышли два фильма, положившие начало эпохальному течению «новой волны»: «400 ударов» Трюффо про воришек и «На последнем дыхании» Жан-Люка Годара про гангстеров. И то, и другое было частью одной традиции - возрождения канона мученичества. Само страдание в застенках, на которое общество ранее почему-то совершенно не обращало внимания, приравнивало взломщика к святому. Отныне бандитов можно было просто любить, без всяких идеологических оговорок и оправданий. Удивительно то, что некоторые деятели культуры по инерции продолжали публично оправдывать свои симпатии к «браткам» высокими целями.

Генрих Бёлль, рассказавший в романе «Потерянная честь» всему миру, что женщина может влюбиться в террориста без всяких видимых причин, был умнее и честнее того же Жене, который, симпатизируя (явно из эстетических соображений) американским «чёрным пантерам», что-то лепетал об их «правом деле».

Особая ситуация, конечно, была в России. Здесь высокий статус лагерной литературы объяснялся нарушением обычных причинно-следственных связей. Не зэки выбивались в писатели, а писателей сажали почем зря, при этом превращая в экзистенциалистов людей, совершено не стремящихся к пограничному опыту. Впрочем, в двух случаях именно такой опыт привёл к возникновению совершенно уникальных сочинений, я имею в виду «Чёрные камни» Анатолия Жигулина и роман Леонида Габышева о детской колониии в Одляне. Это тюремная литература в чистом виде, когда содержание обесценивает форму.

В 70-е годы пошла мода на искусство заключённых (в одной упаковке с сумасшедшими и пенсионерами), и вот, наконец, в тюрьму на поиск материала отправились театральные режиссеры. Речь идёт о ситуации, когда заключённые играют для внешней публики, потому что вообще-то тюремные театры существовали уже в эпоху Просвещения.

Так, нынешней зимой на берлинской сцене «Фольксбюне» прошёл смотр тюремных театров - «Knastfestival». Среди прочих там выступал и театр «Aufbruch» (по-русски «прорыв» или «побег») который уже четыре года работает в самой большой немецкой тюрьме, расположенной в Тегеле, на окраине Берлина.

Очередной проект этой группы, «Банда из Гладова», был представлен публике на прошлой неделе. Первую часть ставил Роланд Брус с профессиональными артистами, а вторая целиком состояла из импровизаций заключённых в тюремном театре. Туда-то мы и отправились.

Как и всякая тюрьма, Тегель - это пародия на средневековый замок. Ров, башни, крепостная стена. За стеной видна церковь, с внешней стороны прямо перед ней несколько кирпичных домов того же возраста, что и вся крепость. Ни одно окно в них не смотрит в сторону тюрьмы. Здесь живёт охрана. Перед домами - гаражи и участки с огородами. За стеной начинаются новые бетонные корпуса. Стена становится выше, слева появляется еще один забор с колючей проволокой, и наконец через распахнутые внешние ворота мы попадаем на тюремное подворье. Там ещё одни ворота, перед ними всех обыскивают. Вещи и деньги отбирают в камеру хранения. Публика собирается в тесном проёме между двумя тюремными воротами. И вот створка, отделяющая нас от внешнего мира, наглухо запирается. Внутри просторный двор, много зелени, Далее несколько бетонных блоков. Это и есть тюрьма. Атмосфера скорее напоминает школу. Впрочем, тюрьма и есть гипертрофированная версия школы. Со своей иерархией, причудами и системой подчинения слабых сильным. Как и школа, снаружи она выглядит довольно безобидно.

В тесном зале нас уже ждут. У стены выстроены строительные леса в три этажа. По ним прогуливается мужик в серой тройке, с ярко-красной розой в петлице. Это шеф. Зовут его Слиман. Он алжирец и говорит по-французски. Прочие артисты бродят тут же, все как один в красных майках, чтобы не потерялись. Ряды для зрителей затянуты сетками, и публика несколько неуверенно толпится в темноте, пока с мерцающего серого экрана на стене раздаются звуки пальбы и крики - фонограмма фильма «Heat».

Зал заполняется народом, пришли заключённые из соседних корпусов. Они болтают с артистами, да и обычные зрители потихоньку расслабляются, и вот уже девушки подсаживаются к парням, и всё происходящее постепенно начинает напоминать смесь дискотеки и фестиваля современной музыки: там тоже публика в основном состоит из родственников и знакомых. Но вот звучит свисток и все рассаживаются по местам.

В начале разминка. Зэки развлекаются тем, что выглядит как групповая импровизация, но в действительности - тщательно отрепетированный текст.

- «Тема, - говорит ведущий, - теория и практика ограбления банка».
- «Нам что нужно?» - говорит Томас.
- «Точность», - раздаются голоса.
- «Профессионализм», - добавляет кто-то.
- «Элегантность?» - неуверенно, откуда-то слева.
- «Не, - раздаётся с лесов, - это позже».

Практика ограбления следует сразу вслед за теорией. Настоящая пластическая драма: крики, сирена и бегство в темноте.

В антракте артисты дают уроки своего мастерства зрителям. У каждого в руках табличка с его специальностью, у одного на ней написано «Специалист по химии». Это - дилер. У другого «Психология заложников». Я выбираю себе типа с орлиным носом и пронзительным взглядом. Зовут его Вольф и на табличке у него значится просто: «Замки».

- Значит так, - объясняет Вольф, - назови тачку, какую хошь. А я тебе скажу, как её вскрыть.

Я выбираю «мерседес» с инфракрасным замком. Те, кто видел последний фильм Джармуша, наверное помнят, что у главного героя в нём была специальная очень хитрая машинка, как раз для таких замков. Выясняется, что всё куда проще.
Из широких штанин появляется картонная модель: длинная полоска с крючком на конце.

- Берёшь вот такую фигню, - говорит Вольф, - только из железа, тоненькую. И тихонько так просовываешь под стекло на дверце. Цепляшь кнопку - и привет.

- А как быть с «фордом»? - спрашиваю. У них ведь кнопки внизу.
- Тоже самое, - говорит Вольф. Только фигню надо подлинней. Но главное не это. Главное это победить замок руля. И бензобак, там тоже замок. У БМВ это значит так. Делаешь стойку, упираешься ногами, и... *********!»

Свисток, следующая сцена. Зал суда. Школа актерского мастерства. На лесах жюри. Конферансье с микрофоном объявляет: «Пауло. Модель номер восемь. Покаяние». На сцену вылезает толстый Пауло и начинает заламывать руки. «Хорошо!!!» - кричат из жюри: «Телом работаешь. Молодец». Пауло бухается на колени и начинает лопотать что-то бессвязное по-португальски. «Позовите переводчика!» - кричат с лесов. «Не, - отвечают из зала, - пускай попробует по-немецки. Больше сострадания вызовет». Пауло в экстазе бьёт себя в грудь. Комментарий Жюри: помиловать. Представление срывается в бешенный рэп, публику собирают в кучку, на полу инсценируют взятие заложников. Это самая вялая сцена. Как дрессированные звери в зоопарке, насильники изображают насилие, но не имеют права никому сделать больно. Рядом со мной сидит двухметровый турок, настоящий зэк, присевший на пол забавы ради. «Всем пригнуть головы», - орёт шеф. «Слушай. Перестань, да?» - говорит турок и мы смеёмся.

В финале все поют. О свободе, которая где-то, но не здесь. Потом публику под конвоем, партиями выводят из зала. Артисты - остаются. Снаружи ещё несколько заключенных играют в волейбол. Охранники гонят их в корпуса, чтобы они не присоединились к зрителям. Нас проверяют по спискам, и вот ворота медленно разъезжаются в стороны. Мы на свободе.

Вырвавшись на свободу из тегельских застенков, вы сейчас попадёте в подземный бункер в берлинском районе Веддинг. Бывшее бомбоубежище расположено по соседству с водно-оздоровительным комплексом «Гезундбруннен». Место примечательное: небольшой холм по соседству облюбовали в самом начале 70-х берлинские анархисты. На холме они устанавливали пиратский передатчик, с помощью которого вторгались в телеэфир, зачитывали революционные послания и требовали прекратить войну во Вьетнаме. В акциях принимал участие и Руди Дучке, РАФовцев к передатчику, правда, не подпускали, поскольку всем заправлял самый отъявленный берлинский анархист, который марксистов-ленинцев не жаловал. Потом «холодная война» закончилась, и вместе ней пропала надобность в бомбоубежищах.

Современные художники, обожающие «нестандартные выставочные помещения», обрадовались этому вдвойне. Тем более, что город даже не требует арендной платы за использование подземного бункера для художественных мероприятий. Выставку о смерти сделали участники группы «M°A°I°S» - в нынешнем составе это более 90 человек. В основном, друзья и знакомые организаторов - студентов Академии художеств Нины и Торстена Рёмер, а также знакомые знакомых, и так далее, по цепочке.

«Маис» переводится с немецкого как «кукуруза», но в данном случае это аббревиатура слов «Живопись. Акция. Инсталляция. Скульптура». Первая групповая выставка состоялась в прошлом году в Кёльне. Тоже в бункере, правда, наземном. Говорит Нина Рёмер:

- Я очень довольна тем, что на открытие берлинской выставки пришли сотни людей, разных возрастов. Как берлинская богема, так и те, кто к современному искусству прямого отношения не имеет. И бункер отличный, и по художественному уровню эта выставка превзошла наш первый проект в Кёльне.

В подземелье попадаешь через наземное строение, которое напоминает трансформаторную будку: справа вход, слева - выход. Улица называется Бадштрассе, но стилизованные синие таблички на будке по-немецки и по-французски сообщают: «Вообще-то, умирают всегда другие». Эта работа Пьера Грану цитирует известную фразу Марселя Дюшана, нарушителя культурных традиций и основоположника так называемого «нового реализма» в авангардном искусстве. Дюшан знаменит тем, что очень рано похоронил живопись и стал выставлять унитазы и другие предметы фабричного производства в музее, переводя их в разряд шедевров. Эта идея живёт и побеждает и после смерти Дюшана. Самостоятельные реди-мейды встречаются сегодня реже, зато именно из них обычно состоят инсталляции, как, например, работа Ц.У.Франка, вывесившего вдоль стен коридора десятки химзащитных костюмов с капюшонами.

Сам по себе извилистый лабиринт коридоров подземелья будит ассоциации, связанные с рождением и смертью. Низкие потолки, лёгкая клаустрофобия усиливают впечатление от увиденного.

Вот фанерный обелиск, из под которого несётся разудалая русская народная музыка. В другом углу художница по имени Чжанг Лей уложила под ватное одеяло двух мёртвых форелей. На фотографиях Даниелы Риш драные пружинные матрасы - свидетели маленьких радостей и бед. О мимолётности моментов счастья и живопись Маки На Камуры - «Дети и цветы». Инге Штайнебах уложила в тёмный угол мешки, через ткань проступают контуры маленьких, наверное, детских тел. В ящике из плексигласа под авангардистскую музыку мерцают красные сердца, но мерцание их «не вечно», как подсказывает название этой инсталляции Евгении Чуйковой (в соавторстве с композитором Эриком Йэнке). Обычные газетные объявления о смерти Вольфрам Один перенёс на ткань с узором, напоминающим старомодные обои, а Нина и Торстен Рёмер выставили два лиловых полотна с силуэтами египетских богов под названием «Гробница фараонов».

Дюссельдорфец Андре Чи-Синг Юэнь уже во второй раз принимает участие в выставке. На этот раз вместе с британской художницей Мартой Парси. Работа с использованием видео и живописи передаёт идеи восточной философии средствами современного визуального языка и называется «Выбери жизнь»:

- Я полагаю, что мой подход синтетичен. Я родился и вырос в Европе, мои азиатские гены каким-то образом проявляются в моих работах. Я отнюдь не являюсь эзотериком, однако, задумываясь о смерти, мои представления вдруг оказываются близки к тем, которые бытуют в азиатских религиях и философии. В работах появляются идеи реинкарнации, колеса перерождений. Моё представление о смерти? Я не боюсь смерти и стараюсь каждый день прожить по возможности интенсивно. Смерть - это апогей всей жизни. Моя работа называется «Выбери жизнь». Я призываю воспользоваться жизнью максимально интенсивно, чтобы умереть достойно и, возможно, выйти на новый, неизвестный уровень. Нужно осознать своё предназначение, и задуматься об этом может помочь и такая выставка.

Сколько художников, столько и мнений. «Смерть - это та последняя инстанция, в действенности которой можно не сомневаться. Но смерть решает все проблемы лишь для того, кто умирает» - это слова берлинской художницы Карлотты Брунетти. Метафорой жизни и смерти Карлотта избрала снег, соль и свинец. В большой свинцовой песочнице, заполненной крупной солью, в рамке с подсветкой помещалась фотография заснеженного поля. Снежная пустыня посреди пустыни соляной. Соль, как вкус пота и крови, но кому-то капельница с солёным физиораствором может спасти жизнь. Говорит Карлотта Брунетти:

- Выставка, на мой взгляд, удачная. У неё есть свои плюсы и минусы, как и у любого мероприятия с большим количеством участников. Хочется надеяться, что контакты в рамках этого проекта не затеряются.

Два крупноформатных цифровых фотопринта на ткани Юлии Ломанн «Джон Доу или игра семи ошибок». Джон Доу у американцев - анонимный мертвец. Фотографии изображали раскопки трёхлетней давности в центре восточного Берлина, где было обнаружено большое кладбище XVIII-XIX веков. При перенесении фотографии на ткань в изображение закралось несколько ошибок, число которых художница умышленно довела до семи, видимо, по числу смертных грехов. Сегодня это место покрыто толстым слоем бетона. В современной Германии место на кладбище предоставляется на 25 лет, после чего в той же могиле хоронят следующего.