О вредной литературе

Несколько поутихли страсти вокруг молодёжной организации «Идущие вместе», возникшей, что называется, на пустом месте, вдруг, и при этом как будто располагающей большими деньгами неизвестного происхождения и пользующейся благосклонностью российских властей.

Меня как ведущего передачи «Читальный зал», естественно, больше всего заинтересовала акция «Идущих вместе» по обмену «вредных» книг Пелевина, Сорокина, Ерофеева и Маркса на «полезные» книги Бориса Васильева. Эта акция, слава Богу, провалилась: и благодаря достаточно широкому возмущению, и благодаря Борису Васильеву, протестовавшему против подобного использования его имени и его произведений, и благодаря министру культуры России Михаилу Швыдкому, который заявил, что майки с изображением президента ещё не означают «чрезвычайной близости» «Идущих вместе» к власти.

Казалось, можно было бы поставить точку. Однако лидер общероссийской организации содействия воспитанию молодёжи (как она себя называет) Василий Якеменко подчёркивает, что акция не отменена, а лишь приостановлена, отложена, что «социально опасные» книги будут меняться на русскую классику (и уже как будто меняются в провинции). К тому же не только от новых комсомольцев можно услышать, что пора вернуться к сеянью разумного, доброго, вечного в литературе, что надо оградить молодёжь от тлетворного влияния массовой культуры, что с карикатурным изображением российского быта и русского народа пора кончать и так далее. В концентрированном виде эта точка зрения выражена в так называемом «открытом письме» (его правильнее было бы назвать манифестом) «Идущих вместе». Вот его основные положения:

«Одним из ключевых инструментов разрушения отечественной культуры стала искусственно насаждаемая в последние годы неопределенность понятий и явлений в культурном пространстве. Что хорошо и что плохо, что красиво и что нет, что нравственно и что безнравственно – все смешалось. В течение последних лет маргинальные вкусы и пристрастия стали определять уже целые направления в искусстве и литературе. Почему-то было забыто то, что тысячу лет русская литература создавалась не для развлечения, не для коротания времени в метро и не для разжигания инстинктов, а как средство выражения правды и истины, средство сохранения и защиты нравственных ценностей человечества.

«Писатель, вы поймите, людей любить должен», - сказал Борис Васильев. Это оправдание писательского призвания давно забыто и вытеснено со страниц Пелевина, Сорокина, Ерофеева и десятков других современных «писателей» матом, наркотическими галлюцинациями, отвратительной пошлятиной и скотством, когда вся любовь к людям оборачивается совокуплением, мутными и претенциозными рассуждениями ни о чем, общей бессодержательностью и бессмысленностью сюжетов. «Для чего это все написано?», - этот ключевой вопрос читатель давно перестал себе задавать под натиском рождающихся каждый день новых литературных имен.

Три четверти того, что лежит на лотках и именуется «современной русской литературой» не имеет отношения ни к какому человеческому вкусу, поскольку потреблять это (именно не читать, а потреблять), на наш взгляд, может тот, кто утратил элементарную способность различать хорошее, плохое и посредственное.

На нашей стороне будут тысячи людей, уставшие от бездарностей, легко именуемых «звездами», «гениями», « великими» и их незакатных шедевров, уставшие от скотства и бескультурья, но искренне убежденные в том, что так будет не всегда.

Не стоит забывать о том, что наша деликатность, стеснение, порождает у конъюнктурных авторов ощущение безнаказанности и уверенности, что с нами и нашей литературой можно делать все, что угодно – не случайно вместе с нами насилуется классика: Акунин пишет «Чайку» (неужели Чехов не сказал того, что смог сказать Акунин?!), выходят вариации на тему произведений Достоевского, Толстого, Тургенева.

Каждая книга, изданная нами и отданная в обмен на Пелевина, уже станет нашей небольшой победой над бессмысленностью и пошлостью. Мы надеемся, что с это акции понемногу начнется наше возвращение к традициям подлинной русской литературы».

Немецкие газеты очень подробно и с большой тревогой рассказывали об акции обмена книг, задуманной «Идущими вместе», вспоминая в связи с этим печально известную акцию сожжения «вредных» книг нацистскими студентами. Это была, между прочим, одна из первых пропагандистских молодёжных акций «третьего рейха»: она прошла в мае 1933-го года. Это ещё одна причина, по которой не стоит упускать из виду «Идущих вместе». Но у меня лично ассоциации не такие, как у немецких журналистов. Аргументация и стилистика цитировавшегося выше манифеста просто поразительно напоминает знаменитые ждановские постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». И дело не во вкусах, о которых, по-моему, можно и нудно спорить. И не в том, что «Идущим вместе» никто не давал права определять, что такое хорошо, а что такое плохо. Такого права нет ни у кого. Избирательный подход к литературе, к культуре вообще, подход с позиций «это полезно, а это вредно» порочен сам по себе. В 88-ом году, в самом начале перестройки, мне посчастливилось присутствовать на первой после долгих десятилетий встрече советских и эмигрантских писателей, художников, режиссёров, которая проходила в культурном центре «Луизиана» под Копенгагеном. Замечательный парижский (а прежде ленинградский) литературовед Ефим Григорьевич Эткинд выступил с докладом, который позже был опубликован отдельной статьёй. Речь идёт о разделении литературы и о её единстве. «Идущие вместе» в ней, естественно, не упоминались, но статья Эткинда имеет к ним самое прямое отношение. Судите сами.

«С первых революционных дней поощрялось разжигание ненависти. Надо было ненавидеть классовых врагов, их вольных и невольных пособников, изменников, перекинувшихся на Запад и ставших «белоэмигрантами» (так называли всех изгнанников, независимо от того, кем они себя считали), индивидуалистов-собственников, мягкотелых хлюпиков-интеллигентов, мещан, тех, кого Горький именовал ужами и пингвинами («гром ударов их пугает...»), декадентов, приверженных в искусстве ко всякого рода гнили и распаду, мистиков и просто глупцов, одурманенных опиумом религии, теснящихся по праздникам в храмах, канцеляристов-бюрократов и волокитчиков, носителей громких дворянских фамилий, кичащихся своей голубой кровью... В ту пору Татьяну Григорьевну Гнедич, прославившуюся в последствии как переводчик Байрона и поэт, исключили из Ленинградского университета за то, что она скрывает свое дворянское происхождение; когда же она указала, что нося фамилию Гнедич, утаить свой аристократизм немыслимо, ее все равно изгнали – теперь уже за то, что, как гласила официальная формула, она «кичится дворянством своих предков». Прошли годы и к этим объектам ненависти прибавились вредители и диверсанты, кулаки и подкулачники, формалисты и вульгарные социологи, оппозиционеры «всех мастей», - прежде всего, конечно, троцкисты и прочие левацкие уроды, но также бухаринцы и прочие правые капитулянты, потом немцы-фашисты, а заодно и просто немцы, потом космополиты, антипатриоты, низкопоклонники перед Западом, сионисты – агенты Джойнта, а заодно и просто евреи, буржуазные националисты и художники-абстракционисты, ревизионисты и педерасты, либералы и генетики, менделисты и морганисты, абстрактные гуманисты и спекулянты-фарцовщики. Почти все перечисленные категории лиц обобщенно именовались врагами народа и подлежали в лучшем случае строгому партийному осуждению, а в худшем – истреблению вместе с женами и детьми. Количество таких объектов ненависти, которые много десятилетий подвергались травле, неисчислимо. «Как вы смеете называться поэтом и, серенький, чирикать как перепел?..» - гремел Маяковский обличая Игоря Северянина и утверждая свой собственный идеал поэтического творчества: «Сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе!». Вот и кроились кастетом. Вобще Маяковский бросил немало лозунгов, звавших у физическому истреблению инакомыслящих. Едва ли автор «Флейты-позвоночника» был способен на насилие, он был прежде всего поэтом, но чем острее он ощущал свою интеллигентскую слабость, тем больше его угнетал комплекс «революционной неполноценности», и чем болезненнее Маяковский переживал этот комплекс, тем громче, тем истеричнее кричал: «почему не расстрелян Растрелли?», тем настойчивее взывал к расправе со сторонниками всего того, что ему и его сторонникам, игравшим в террористов, представлялось ненавистным «старьем».

Белогвардейца

Найдете – и к стенке

А Рафаэля забыли?

Забыли Растрелли вы?

Время

пулям

по стенке музея тенькать,

Стодюймовками глоток старье расстреливать!

Это бы еще ничего – есть и более страшные призывы.

А мы –

не Корнеля с каким-то Расином –

отца, -

предложи на старье меняться, -

мы

и его

обольем керосином

и в улицы пустим –

для иллюминаций.

История повторялась; нечто сходное имело место при Французской революции. В ту пору пароксизмы ненависти достигли такого масштаба, что якобинская диктатура, не обинуясь, отрубила гениальную голову Андре Шенье; правда, несколько дней спустя та же равнодушная гильотина обезглавила «сентиментального тигра» Робеспьера. «Союз ума и фурий» – так назвал Французскую революцию Пушкин, который был современником того, как недавние изгнанники, проклятые Революцией и Империей, вернувшись на родину, стали гордостью Франции: Шатобриан, Жермена де Сталь, Альфред де Виньи; возвратилась и поэзия самого Андре Шенье.

В настоящее время Россия переживает примерно то, что испытала Франция после гибели Империи: возвращение изгнанников. Масштабы, разумеется другие: ведь та Революция, Французская, вместе с Империей, продолжалась всего четверть века, с 1789 по1815.

Наш «Союз ума и фурий» длился втрое дольше, да и время другое: новый: вихорь бури» втянул в свой поток гигантские массы; в далекие идиллические годы Французской революции газет почти не было, большинство населения не знало грамоты, еще не были изобретены ни радио, ни кино, ни гигантские тиражи современной прессы, ни пришедшее позднее, но сразу же завоевавшее ведущие позиции – телевидение. Так что манипулировать сознанием миллионов и сеять в сознании ненависть было куда труднее

Советская эра началась с провозглашения разрывов. Используя фразу Ленина о двух культурах внутри каждой национальной культуры, начали с провозглашения непримиримости таковых.

Из всех программ обучения, на всех уровнях, выкинули таких «ничтожных эстетов и махровых реакционеров» как Тютчев, Фет, Алексей Толстой и даже Достоевский. Русская живопись, если она не была похода на социально-обличительные полотна передвижников, третировалась и изгонялась в музейные запасники; о «Мире искусства» принято было отзываться с пренебрежением: «Гляжу я на жизнь, ах, как не нова! Красивость – аж дух захватывает! Как будто бы влип в акварель Бенуа, К каким-то стишкам Ахматовой!» (Маяковский. Париж . 1925) о той части русской культуры, которая ушла в эмиграцию, и не упоминали: мало кто в СССР слышал тогда имена Шагала, Ларионова, Серебряковой, Гончаровой, Сутина, Михаила Чехова, Тэффи и даже Ремизова, Ходасевича, Цветаева и Замятина. Если случалось назвать кого-нибудь из них, то с непременным добавлением: отщепенец, изменник, белоэмигрант.

А тех, кто жил дома, поделили на своих и чужих, или, как принято в тюремно-лагерном мире, на социально-близких и социально-чуждых. Близкими оказались писатели пролетарские, вроде Демьяна Бедного, Дорогойченко, Чумандрина, Илья Садофьева; чуждыми были остальные, названные двусмысленным словом «попутчики»: ими оказались «Серапионовы братья», и Эренбург, и Олеша, и Пастернак. На первом съезде писателей разыгралась комедия объединения – дело консолидации овец поручили волку... Этим занялся Жданов.

Сурков с пафосом говорил о «суровом и прекрасном понятии ненависть (продолжительные аплодисменты)». Жданов с привычной озлобленностью обличал империалистическую псевдокультуру Запада и, предписав русской литературе ныне для всех обязательный, Сталиным одобренный, социалистический реализм, подменил настоящее единство единомыслием, точнее единогласием писателей, подавленных идеологическим и полицейским террором и согласившихся на капитуляцию.

Неподходящие, те, которые могли бы это эфемерное «единство» нарушить, были так или иначе изъяты: одни ушли «в никуда, а другие в князья»; многие были отстранены от участия в литературе. Тридцатые, да и сороковые годы прошли под знаком липового единства.

Первый съезд писателей был переломом в литературной истории страны. до съезда роились группировки, бранившиеся между собой, претендовавшие на гегемонию и чуть ли не на диктатуру, но они – были, все эти «Кузнецы», «Перевалы» и даже «Обэриу» и они сосуществовали с РАПП‘ом и ВАПП‘ом. В 1934 остался один Союз советских писателей, объединивший, так сказать, политико-эстетических единомышленников, - остальных же приговорили к исчезновению. То «объединение», которое не вполне удалось в 1934-м, было завершено в 1937-38 годах, когда в лагерях оказались сотни ( как будто, около 600) писателей.

Сейчас идет процесс, который для литературы обладает небывалой, феноменальной значительностью: процесс возвращения.

Мы хотим представить единую русскую литературу, не дробя ее на фальшивые лагеря – метрополию и эмиграцию, социально-близких и чуждых, коммунистов и антикоммунистов; мы хотим отвергнуть «прямолинейное отождествление литературы и политики», миновать эту губительную для литературы ложную партийность».

«О единстве русской литературы», - так называется статья Ефима Григорьевича Эткинда, с которой мы вас сегодня познакомили. Литературы, из которой невозможно исключить, как исключали из партии или комсомола, ни Толстого, ни Булгакова, ни Пелевина с Сорокиным. Ну, а если не нравится – не читайте.