1. Перейти к содержанию
  2. Перейти к главному меню
  3. К другим проектам DW

Из Бухенвальда в ГУЛАГ

Виктор Агаев «НЕМЕЦКАЯ ВОЛНА»

20.06.2002

https://p.dw.com/p/2RJt

Сегодня я продолжу тему иностранцы в Гулаге. В одной из прошлых передач я познакомил Вас с гражданином Югославии Александром Агафоновым. Ему сейчас уже за 80. Он живет в приюте для русских эмигрантов в Париже. Родился Агафонов в Крыму, воспитывался в Харькове. 8-летним ребенком приехал в Югославию к родителям, которые эмигрировали во время гражданской войны. Юные годы Александра Агафонова прошли в Белграде. Во время Второй мировой войны он был в немецком плену, участвовал во французском «Сопротивлении», в подпольной борьбе антифашистов на территории Германии, в частности, на территории Кельна, сидел в Бухенвальде. В апреле 1945 года Агафонов попал в лагерь для интернированных на западе Германии.

Привезли нас в Линбург – огромный лагерь военнопленных. Начали приезжать эти соглядатаи из СМЕРШа. Нам подвезли целую колонну «Студебеккеров» и на сумасшедшей скорости негритосы довезли по асфальту через Эльбу. Самое интересное, что когда мы едем кругом транспаранты: «Слава танкистам», «Слава пехоте». Я думаю: «Боже, в каком виде Красная армия, в ошметках. Пальцы из брезентовых сапог вылезли, а они столько сатина тратят. Тут я вспомнил слова Александра Блока:

«Старушка удивляется, плачет. Никак не поймет, что значит. Зачем такой плакат – огромный лоскут. Сколько бы вышло портянок для ребят, а каждый ведь раздет, разут».

Для меня это тоже было абсолютно непонятно. Потом все время кричат, мол, ищите, которые тут агитаторы, пропагандисты, невозвращенцев, мол, ищите. Какие могут быть невозвращенцы, если мы сами попросились домой к родителям. Это было мне тоже непонятно. А потом меня вдруг, бабах, посадили в подвал. А затем отправили в центр Восьмой действующей армии в Веймаре в центр СМЕРШ в Маршталь – в Веймаре была такая гестаповская тюрьма –шикарная, побывайте. Там заседает СМЕРШ. Меня ведут наверх. Там три капитана:

«Расскажите вашу легенду».

Ну, я рассказал.

«Ладно. А вот скажите, как Вы сюда прибыли, зачем, с каким заданием».

Я говорю: «Да никакого задания. Какое задание? Я думал дальше через Австрию и к себе в Югославию. Я же югославский гражданин, причем юнкер югославский».

Я тоже не знал, что там Тито, что там делается. Не имел никакого понятия.

«А у Вас легенда шикарно состряпана. Вы думали, что мы Вам так и поверим». И меня в подвал. Я не переставал удивляться. Для меня это было все новое, непонятное. Но я быстро приспосабливался. Если я приспособился к немцам, то здесь тоже можно. Вот в этом самом подвале в Марштале страшные картины, конечно, были. Там и уничтожали людей. Ну а мне попался хороший капитан, грузин, фамилия Саасадзе. Симпатичный такой парень, видный. Он даже заинтересовался, как там оплачивают разведчиков.

Я говорю очень просто: «Получаешь ставку, когда работаешь. Если тебя арестовали, она удваивается. А если приговорили, то утраивается».

Значит, я явный был шпион с заданием свергнуть большевистское правительство. Оттуда меня препровождают – куда бы вы думали? В бывший Бухенвальд. Тут я уже староста лагеря, потому что знаю немецкий, потому что знаю, как функционирует баня, дезинфекционная камера, крематорий. Стояли еще разборные виселицы. Короче я стал помогать Мотуськову налаживать порядок. Вышки, там было 21 вышка по периметру, так как гарнизон был мал. На вышках стояли только через одну. А в лагере уже было 400 интернированных немцев. Я, конечно, был против фашистов, они доставили мне много мучений, и я строго к ним и относился. Но потом, когда увидел, что среди них пацаны – из Альтенбурга прибыло около 120 человек – юноши 16-17 лет, я приказал выдать им усиленное питание, потому что в Бухенвальде, в концлагере, и то детям давалось усиленное питание: кусочек хлеба и пол литра лишние баланды. Из пацанов-добровольцев я набрал человек 60 в «Sport und Spielgruppe» – «Спортивно-игровую группу». Потому что условия были такие: никакой переписки, никакой связи с родными – ничего нет. А это доводит до самоубийств. Они стали играть и вот они считают, что я их всех спас. Под конец было 12 000 интернированных. Вдруг приходит немец какой-то и говорит: «Алекс». Я думаю, откуда он меня знает?

«Ну как же, мы же с тобой работали в Бухенвальде, в концлагере».

«А, точно, Карл Ройтер. Значит, знаешь, когда меня в группе фашистов привезли сюда в Бухенвальд, я решил сразу вешаться. И вдруг смотрю, ты тут командуешь парадом. Ну, раз и наши здесь, тогда вешаться не надо».

Вот – человек всю жизнь боролся с фашизмом, а Советы его тоже посадили. Их всех сперва принимали хорошо, а когда увидели, что они настоящие, непреклонные борцы против любого тоталитарного режима. Власти поняли, что они не подойдут. Один из них уже стал полицай-президентом в Тюринге. И вот их всех КГБ в 47-48 году в ГУЛАГ. Их, конечно, потом всех реабилитировали, но ведь это же потом.

Однажды, уже в советском Бухенвальде, Ред Паркер, астролог ночью будет меня и говорит: «Алекс, я смотрел на твой Сатурн, там неблагоприятное влияние какого-то созвездия. Тебя завтра увезут далеко».

И точно, меня утром вызывают на выход и везут в другой огромный лагерь под Берлином. Конечно, самым первым делом сказали: «Снимай сапоги, власть переменилась». Так что сапоги с меня сняли. Тут были рядом и власовцы бывшие – много всякого народу. Меня в Рыбинск – достраивать ГЭС. И оттуда в полуботиночках, которые мне выдали взамен сапог, без бушлата, без ничего, в декабре месяце 1946. В Коми ССР – в район крайнего севера. Ни рукавиц, ни бушлатов – ничего нет. Мороз – 35 градусов. Бараки недостроены. Нас бросили, под конвоем, конечно. Но тем-то хорошо – у тех полушубки, у конвоиров. А у нас ничего. Только через пару месяцев произошел естественный отбор: тем, кто остался жив, выдали бушлаты ватные, брюки и даже рукавицы. Ну, валенки, конечно, «тридцать третьего срока», как это говорится. В общем, жуткие условия.

Поразительно то, что Александр Агафонов даже не считался арестованным.

Только в 1949 году в лагерь приехали два капитана и предъявляют ордер на арест. От какого-то числа мая месяца 1949 года, статья 58/6. То есть, «вышка» - высшая мера социальной защиты – расстрел. Меня сажают в разваленный «джип», вернее «виллис», потому что с будочкой, и привозят в Сыктывкар. Тут уже я попал к майору Алексееву, по национальности коми, сволочь порядочная. У меня пародонтоз, потом цинга и я остался совершенно без зубов. Повели меня к врачу, он зубы просверлил, положил там, не знаю что, и потом, когда надо было через двое суток менять, этот Алексеев говорит: «Нет, только тогда, когда подпишешь». А у меня уже все раздуло. Я говорю: «Ладно, майор Алексеев, пиши что хочешь, я подпишу». И я подписал себе статью 58/6: «Прибыл с заданием военной, экономической и политической разведки».

  • А кому должен был все это передавать?
  • Очень просто, не я должен был передавать, а сам он ко мне приедет, я ему и отдам.
  • А как ты его узнаешь?
  • Он меня узнает.

Я уже сижу в камере смертников. Каждые семь дней –одного на расстрел, а на его место другого приводят. Семь дней походят – меня не вызывают. Восемь дней проходят, уже нового дают, а меня не вызывают. Уже вся камера смотрит на меня: сволочь какая-то, наседка. Даже разговаривать со мной перестали. И на тринадцатые сутки вдруг говорят: «С легка». «С легка» означает – выходи без вещей. Такого еще не бывало – из смертной камеры выходят всегда с вещами и прямо «туда», без пересадки. А тут вещи оставляю. Меня ведут к этому майору. Держат за руку. Закрывают дверь. Майор стоит в глубине за своим столом и говорит: «Все-таки Вы не все о себе рассказали».

Тут уж я не выдержал: «Ах ты, скотина! Я подписал все, что ты хотел. Что тебе еще от меня надо».

Вдруг он побледнел и смотрит куда-то за мое плечо, за дверь. Я тоже повернулся – там стоит полковник в папахе. Меня сразу взяли и увели.

Что еще придумал майор, кто был этот полковник – об этом Александр Агафонов узнает только в 2001 году. Но тогда это моментально изменило жизнь узника.

Меня увели уже не в ту камеру, где я сидел, в смертную, а в отдельную одиночку. Сижу, через два часа – баня. Чистое белье дают. Тут же сразу на «столыпинские» сажают, отвозят. И я через сутки под Курским вокзалом – там стоит целый ряд «столыпинских» вагонов. Меня сажают в огромный вагон, где нас по 12 человек содержат в одной камере. Дают полбуханки хлеба и хвост селедки – сухой паек. Ну ребята спрашивают:

- Ну ты откудова?

- Откуда я – черт его знает. По 58/6 вот и все.

- Ну ты долго здесь не задержишься.

И точно, через два часа двое заходят: один такой – ноги буквой О, маленький и винтовка в два раза выше его самого. А другой – высокий. Посадили меня в «воронок». Считаю: поворот направо, поворот налево, сигнал, что-то там открывается, заехали, жужжит-закрывается, меня выпускают. Под ногой у меня ступеньки – три ступеньки вверх и потом 20 ступенек вниз. Приехали на Лубянку. Меня поразило. Прямо как у немцев – чистота, паркет. Меня заводят в бокс – никаких окон. Паркет и стул. Ну я сажусь на стул. Открывается дверь:

- Почему не раздеваетесь?

- Чего я буду раздеваться? Тут ни кровати, ничего нет.

- Не разговаривать. Раздеваться.

Ну что, я раздеваюсь догола. Приходят двое в белых халатах и начинают шмонать. Что из меня бедного, из концлагерника, из лагерника ГУЛАГа можно еще найти. Таблетка какая от зубной боли – все записывается. Да еще приседания: «Поднимите пенис, повыше. Наклонитесь задом. Разверните ягодицы». Вот такая штука. И опять теперь уже в камеру, в одиночку. И дня через три-четыре меня вызывают. Там их целая комиссия. Ну, несколько капитанов, несколько подполковников. Кто, что, как – ознакомление. Спрашивают: «Как было в немецких концлагерях, как было в немецких тюрьмах и как у нас?» Где, мол, лучше, где – хуже?

И вновь смысл происходящего остается для Агафонова загадкой на многие годы.

А между тем я в Бутырке подписал бумажку: «Постановление особого совещания при Президиуме Верховного Совета. СОЭ – социально опасный элемент. Пять лет, начиная со срока предъявления акта на арест». А арест у меня был в 1949 году. А те годики, которые раньше были – о них никто ничего не знает, и на них им «абсольман», то бишь абсолютно наплевать. Я уже стал врачом – ОЛП – отдельный лагерный пункт. В Ухте в 1953 году вдруг какая-то суматоха. Все «плакают». Оказывается «батюшка» наш умер пятого марта. Еще я поработал и вдруг меня со всеми манатками на «головной» и уже в поезде мы встречаемся с другими иностранцами. Наконец-то признали, что я как никак, а иностранец – югославский гражданин. Мы в Ярославле. Лагерь большой. Там и немцы, и итальянцы, и испанцы, и французы, и сербы. По группам. Первыми, по-моему, были итальянцы. Испанцев из Сибири – их 20 раз уже успели переселить из лагеря в лагерь, и каждый раз говорили, мол, едите на родину. У них поднялось давление – 220 – и мне приходилось помогать делать кровопускание, чтобы сердце выдержало. Из Ярославля нас в Кадиевку приезжают два капитана прямо в зону. Зачитывают мою фамилию, потом еще двоих моих друзей Живорада Богича и Илича Милича. Значит: «Постановлением Президиума Верховного Совета Вы освобождаетесь на общих основаниях». Я говорю:

- Чего это, на общих основаниях. Это что, значит – дадите мне бумажку, что я сидел и давай на улицу? Никто меня на работу не примет. Нет, мы отказываемся.

- Как, но это же Президиум Верховного Совета!

- А мне наплевать. Не выйду я на общих основаниях, вот и все.

- А какие у вас требования?

- Наши требования: первое, немедленное трудоустройство на работу. Чтобы город был, где и лесок есть и рыбку половить можно. И свободная переписка с заграницей.

- Это вы много захотели.

- А мне наплевать. На общих основаниях не хочу. Мне это не нужно новый срок зарабатывать.

Через две недели приезжает совсем другое лицо:

- Ваши требования удовлетворим. Все будет в порядке. Пожалуйста, выходите.

Без шмона, без ничего, тех отправили в Киев, где у них уже жены были, а меня в Луганск, он тогда назывался Ворошиловград в гостиницу «Октябрь». Дают 600 рублей. А это уже был февраль 1954 года. А оказалось, что я был амнистирован еще 28 марта 1953 года. Год амнистия тянулась. Дают мне 600 рублей – идите, оденьтесь. А вы думаете, я знаю, «шо оно таке?» Февраль – все витрины заиндевелые. А я боюсь заходить – я не знаю, что такое 600 рублей. Что на них можно купить? Написано – промтовары, продтовары – откуда они выдумали такие названия? Наконец, я увидел, как кто-то выходил и я увидел, что там рубашки висят. Туда я и зашел. Я оделся, и еще у меня 200 рублей осталось. Приезжают, значит «товарищи».

- Нашли мы Вам работу. Нашли подходящий город. Называется Ровеньки родина Олега Кошевого и Любы Шевцовой.

Я промолчал, а сам думаю: «А кто они такие?» привезли меня туда в гостиницу и на следующий день уже в сопровождении одного из этих товарищей, я иду ЦЭМ – в центральные электромеханические мастерские. Меня устраивают слесарем. Значит, изготовлять болванки для винтов. Но из этих круглых головок надо сделать шестигранники. Я зажимаю в тиски, начинаю напильником – одну грань, другую, третью. А их там целая куча. Подходит один и говорит:

- Ты что, дурной? Берешь клещами за резьбу, ставишь на тиски, бух молотком – вот тебе шестигранник.

Действительно, в этой стране можно многому научиться. После этого я сразу стал бригадиром монтажников. Начал строить шахты, обучился электросварке. Работаю на шахте. А шахтерки там были – если у вас не крепкие трусы – берегись, разорвут все. Такие горячие. Причем темнота же кругом – ни жизнь, а красота. Вот почему я такой нахальный стал.

Несмотря на это нахальство Александр Агафонов отлично понимал, что в Советском Союзе надо быть всегда на чеку и потому все свои попытки выбраться из СССР он предпринимал очень осторожно. По переписке он нашел своих друзей по сопротивлению, но заграницу его никогда не выпускали. Не выпускали до начала 90-х годов. Недавно, находясь уже в Париже, он получил свое дело из КГБ. Но об этом в другой раз.