Max Mova

Если отбросить крайности с обоих концов политического спектра—как тех, кто говорит о непрекращаемой оккупации Беларуси «Российской империей», так и тех, кто считает белорусский язык диалектом «великого и могучего», отказывая таким образом обоим языкам в равноправии—мы увидим, что в белорусской политической культуре доминирует двуязычие. Не случайно ведь наиболее читаемые оппозиционные газеты и интернет-сайты сочетают белорусский и русский языки. Так сложилось: если при Советском союзе белорусский язык исполнял скорее символическую функцию, то после «перестройки» он стал ассоциироваться с демократическими идеями, возвращением к независимости, культурным возрождением. Именно этим он заработал себе репутацию языка демократической оппозиции—оставаясь при этом (наравне с русским) официальным языком государства, которым, однако, государство сегодня пользоваться не любит и не желает.

Обратимся теперь к «низам». В какой-то момент именно Лукашенко осознал, что народ и оппозиция в начале 1990-х гг. говорили буквально на разных языках, и поставил на этом свою политическую карьеру. Именно он ввёл двуязычие, вернув русскому языку статус государственного. Именно он превратил русский язык с типичным белорусским акцентом, так называемую «трасянку», в язык государственной идеологии. Именно он понял, что русский всё ещё подсознательно воспринимается в Беларуси как язык власти.

И действительно, в результате двух столетий русификации, которая в полную силу развернулась после подавления восстания 1863 года Муравьёвым-«вешателем», Беларусь стала почти полностью страной русскоязычной. Но интересный факт: за 11 лет правления Лукашенко отношение к белорусскому языку среди белорусов радикально изменилось. Молодое поколение—прежде всего его образованная часть— воспринимает его теперь не как рупор националистической идеологии, а как гарантию белорусской независимости и культурной самостоятельности. Даже те группы, которые десять лет назад высказывались о белорусском языке с пренебрежением, сейчас относятся к нему с уважением как к атрибуту державности. Они его понимают, способны на нём читать—но при этом в основном довольно плохо на нём говорят и практически им не пользуются, так как государство, введя «двуязычие» типа «или/или», сознательно избавило их этой необходимости. Да и в остальном Лукашенко сделал всё возможное и невозможное, чтобы удержать Беларусь в сфере влияния России, а таким образом и удержать заинтересованность России в себе. Какими бы ни были сегодня разногласия между Путиным и Лукашенко, они всё же—союзники, и это даёт белорусской оппозиции лишний повод переносить свою ненависть к Лукашенко на Россию.

Но представим себе, что ситуация бы изменилась, и к власти в России в результате выборов пришло, скажем, «Яблоко». Тогда в отношении белорусской демократической оппозиции к влиянию русского языка настал бы поворот в 180 градусов—оппозиция сама стремилась бы использовать влияние русских масс-медиа для агитации против Лукашенко. Да и сейчас русские СМИ часто позволяют себе по отношению к Лукашенко с его точки зрения «слишком много». Так что важен не только язык, но и кто на нём говорит.

Не секрет, что в отношении Европы белорусской опозиции не чужд опредёленный скептицизм. Мол, в Брюсселе думают не столько об экспансии демократии на востоке, сколько о продиктованной чисто экономическими соображениями стабильности, гарантом которой в глазах Европы до сих пор являлась Россия. Но стоит вспомнить её роль в украинских событиях, чтобы понять, что это не совсем так. К примеру, США не так давно пересмотрели своё отношение к России и уже не видят в ней, как раньше, распостранителя демократии на постсоветском пространстве—в том числе и в Беларуси. В этом они находят поддержку у традиционно проамериканских новых членов Евросоюза—Польши, Чехии, Литвы—которые сами не так давно были частью восточного блока. Именно у этих стран самые тесные отношения с белорусской оппозицией. Они же выступают против некоего «диалога» с белорусским режимом, в возможность которого в Европе всё ещё кое-кто верит—по их мнению, он не принесёт никаких конкретных результатов.

И действительно, Лукашенко любит поговорить, особенно если слова ни к чему его не обязывают. Обязать Лукашенко к чему бы там ни было может, пожалуй, только Россия—поэтому реального диалога не будет, пока Россия и Европа не придут к какому-то одному мнению насчёт Беларуси. Но в Европе единого мнения насчёт Лукашенко нет, а сегодняшнее российское руководство вряд-ли будет заниматься белорусским президентом: он ему, так сказать, не мешает. Да и существуют трудности чисто технического плана: ни у Европы, ни у России нет стопроцентно «своих людей» в белорусской политике. Поэтому Европа и стремится влиять в Беларуси непосредственно на «низы»—а для этого, действительно, лучше и проще использовать русский язык. Похоже, что сама попытка возыметь влияние на белорусов «в обход» белорусской оппозиции беспокоит её представителей намного больше, чем языковой вопрос.

С другой стороны, каким будет это влияние и каков будет его эффект? Расшевелить широкие массы в тоталитарном государстве, как показывает практика белорусской политической жизни последнего десятилетия—дело вовсе нелёгкое. Не лучше ли оказывать информационную и политическую поддержку «могучей кучке» демократических активистов, несмотря на безуспешность, а часто и беспомощность их политических усилий? В любом случае, чтобы завоевать доверие оппозиционно настроенной части белорусской общественности, как бы малочисленна эта часть ни была, нельзя не считаться с особенностями национальной политической культуры—в том числе и с двуязычием, которое в Беларуси стало синонимом демократичности.

Валерий Фомин