09.01.2001 1940 год

Здравствуйте, в эфире радиожурнал „Бывшее и несбывшееся“. В студии – Гасан Гусейнов.

По сей день отношения Германии и России между началом второй мировой войны в сентябре 1939 и нападением Германии на СССР в июне 1941 остаются во многом загадкой.

Советский народ изо дня в день все 30-е годы готовили к борьбе с фашизмом. Даже злейшего своего врага слева – Троцкого Сталин для удобства обозвал фашистом. По многочисленным свидетельствам, фашистами в сталинских лагерях называли политических заключенных. Слово фашист – в самом широком значении „худший из людей“ – оставалось в русском языке на всём протяжении ушедшего столетия. И вдруг – договор о дружбе и ненападении с теми, кто были вчера еще заклятыми врагами. Для этого у верных подданных режима должно хватить пластичности ума и чувства. Как воспитывалась эта пластичность?

Искусствовед Надежда Васильевна Колосова была в это странное время подростком:

- Я в седьмой класс переходила, школьница была правильная и была очень настроена помогать Родине, что-то делать, вот после фильма «Тимур и его команда» мы все горели участием в этом полезном деле, а потом пойти на фронт и воевать.

В Германии национал-социалисты тоже пеклись о воспитании молодежи бескорыстным трудом на общее благо. Для поддержки семей фронтовиков в рамках молодежной нацистской организации был создан Союз немецких отроковиц, который занимался, так сказать, тимуровской работой. Ныне пенсионерка, а тогда – учившаяся на медсестру Ирене Рикен была групповодом, „группенфюрерин“.

Мне тогда всё очень нравилось. Мужчин же тогда почти всех призвали, и мы, наша группа из Союза немецких девушек, помогали пожилым людям, ухаживали за садом, ходили за покупками, причем, конечно, никакого там гонорара, людям было бы не расплатиться. Но у нас такая была установка на бесплатную работу для своей страны.

И муж госпожи Рикен, Хайнц, проведший впоследствии два года на Восточном фронте, хорошо помнит...

- Ну а мы, я тоже был, конечно, в гитлерюгенде, для совсем маленьких это называлось „юнгфольк„, младое племя, а потом началась сразу военная подготовка, и у нас была стрельба, полевая подготовка. Ну, спорт, конечно, дело хорошее, но всё это было в военных целях, то, что мне потом в армии пришлось делать.

- А как всё-таки получалось, что в конце концов все-все втягивались, почти без исключения, как стал национал-социализм поистине всенародным движением в Германии?

Хайнц Рикен:

- Ну вот почему забрали фотографа, единственного тогда у нас в городке фотографа, еврея Франка? Нам кто-то сказал сначала так: «Не надо у него фотографироваться». Кто-то из своих же, молодых ребят. Это ведь тоже как было сделано: среди нас, молодых, находились толковые и речистые, такие, кто хотел выдвинуться, и они вели пропаганду, но как-то незаметно. Вот мы все вместе, мы сильны тем, что вместе, а кто не входил в эту компактную, тесную группу, тому уже и в гимнастический союз ходу не давали. Старшее поколение было слишком разнообразно, с пестрыми и сложившимися политическими взглядами. Нужно было начать с воспитания молодежи, готовой ради вождя и общего дела на всё.

Как ковалось такое поколение в Советском Союзе, вспоминает живущий в Кёльне писатель Владимир Ильич Порудоминский:

- Ну вот давайте представим себе детей, которые с 8 лет пошли в школу, а тогда в 8 начинали, которые на протяжении 3-х лет в школе заклеивают портреты в учебниках. Из учебников и из книжек, которыми они пользуются, вырывают страницы по приказу учителя. Вычеркивают фамилии. Например, у вас есть книжка, вам говорят так: вырви предисловие и зачеркни фамилию автора предисловия под заглавием на титуле. Люди выбрасывают книги из библиотек, потому что боятся их держать. Разве это не сказывалось каким-то образом на психике таких детей?! Дети, которые прошли через вот эти аресты. Что ж, мы не знали об этих арестах?! Когда у нас пломбы бесконечно появлялись на соседних квартирах. А когда дети вставали и каялись. Вот я сейчас написал маленький рассказ – три странички про мальчика, с которым я в школе сидел, которого заставили каяться и отказываться от отца, отец его был какой-то старый большевик. И как я к нему потом подошел и спросил: как же ты мог так сказать. А он боялся, что его выбросят из пионеров, понимаете?! Вот, этим жизнь его закончится в 13 лет. И он тогда заплакал и мне сказал: я дал маме честное пионерское, что я откажусь, мой папа хороший, но я дал маме честное пионерское, что я откажусь, и вот с этими ребятами мы подошли к 1940-му году.

Несмотря на некоторые черты сходства пропагандистской машины обоих режимов, сталинская машина в принципе работала иначе. Она ставила советского человека в трудное положение. Подросток должен был либо полностью отказаться от выработки собственного взгляда, либо жить в постоянной неуверенности, а правильно ли он понимает руководящую линию. Попытки сломить волю населения, с одной стороны, увенчались в Советской России успехом: было ликвидировано частное сельскохозяйственное производство, и слитое в колхозы население было прикреплено к земле. Вернулось крепостное право. К концу 30-х годов произошла почти полная замена руководящих кадров – как в гражданской, так и в военной областях.

Оргиастический восторг „построения нового мира“ сопровождался постоянным страхом людей попасть под топор. Десятки тысяч людей были вынуждены отрекаться от родных, десятки тысяч превратились в обезумевших доносчиков. Но для молодежи именно этот режим стал нормой. Этим иногда пытаются объяснить готовность столь многих красноармейцев в годы войны переметнуться на сторону Гитлера: они ведь были самим Сталиным приучены к легкой смене идеологического знака. Схема идеологического поведения немцев, по мнению этих исследователей, наоборот, прямолинейнее; традиционно лояльные по отношению к своему государству, они практически не брались за оружие против своих, даже глубоко осознав преступный характер гитлеровского режима.

Однако, помимо идеологии и важнее идеологии была обычная повседневность частного человека.

Владимир Порудоминский:

- Ну у меня сороковой год был семейно очень важный год, потому что летом сорокового года были заняты Литва, Латвия, Эстония, конечно, называлось, добровольно присоединены, и это было воссоединение моего отца с его фамилией, потому что мой отец во время первой мировой войны расстался со своей семьей, он был военным врачом, после этого Вильнюс оказался Польшей, после революции, после гражданской войны. После 1939 года, после раздела Польши Сталиным и Гитлером стал Литвой. Поэтому у моего отца в анкете появился такой трогательный пункт «родственники за границей есть? Какие, кто?» – «Все!» Поэтому сороковой год был важный год. Мы переписывались с его родней до 37-го года, в 37 году переписка наша прекратилась по понятным причинам: мы боялись писать, дали им знать, чтоб они нам тоже не писали. И вот в 40 году выясняется, что в общем все живы -–мать отца, братья, сестры. Мой отец был из семьи потомственных меховщиков. Его брат был художником. Потом как-то после отъезда отца из дома стала несколько более зажиточной, и брат имел возможность учиться в Париже, и он был художником, но вернувшись домой, стал снова заниматься мехом, и он два эти ремесла соединил. Было у него меховое ателье такое, они делали ковры и из-за этого выжили в гетто очень поздно, потому что это были изделия, которые брали в охотничьи дома Геринга там и других деятелей, поэтому его держали до последнего, и убили их за неделю до освобождения Вильны. А тогда, значит, я потом уже всё это узнал, там у него в ателье работали рабочие, стоял вопрос о том, чтоб его выселить в Сибирь. Была ж депортация, и вот он как бы стал буржуй. И вот рабочие его отстояли. Понимаете, парадокс состоял в том, что семья моего отца не была выслана, потому что было доказано, что он не эксплуататор, а художник по меху, и в известном смысле, было счастье, что они погибли в гетто, а не в Сибири, для будущего нашей семьи. Вот это парадокс эпохи. А тогда он сделал такой большой ковер советского содержания – такой рабочий со знаменем, что-то в роде кустодиевского большевика, ковер этот попал на ВДНХ, тогда это называлось сельскохозяйственная выставка, в новооткрывшийся литовский павильон. И мы стали готовиться к тому, что мы встретимся, наконец, отец встретится с семьей, с которой он расстался до начала первой мировой войны, т. е. не виделся 25 лет, поэтому это был для нас такой год, овеянный для нас и какими-то надеждами, и какими-то своими новыми страхами, и какими-то новыми совершенно интересами и так далее. Опять же, забегая вперед, скажу, что мы должны были с отцом 19 июня 1941 года туда ехать, еще нужны были пропуска в Вильнюс, и когда мы пришли оформить пропуск, у нас уже был билет, нам перенесли отъезд на 26 июня. Таким образом, по существу вот этот милицейский капитан спас нам жизнь, потому что семья моего отца погибла в Вильнюсском гетто.

Между прочим, противоречивость советских официальных установок сказалась и на отношении к еврейскому населению, бежавшему или депортированному из немецкой в советскую зоны оккупации Польши. В самом конце 1939 года статс-секретарь МИДа Эрнст фон Вайцзекер, между прочим, отец президента ФРГ в начале 1990-х годов Рихарда фон Вайцзекера, направил – со ссылкой на телефонограмму тогдашнего генерал-полковника Кейтеля, своему министру Риббентропу меморандум такого содержания:

Статс-секретарь № 949. Берлин 5.12.1939.
Недавно на нашей границе снова имели место недоразумения с участием армии. Выдворение евреев на русскую территорию проходило не так гладко, как ожидалось. Практически дело принимало, например, такой оборот: в тихом месте в лесу тысяча евреев выдворялась за русскую границу. Но в 15 километрах от этого места их возвращали к границе, и советский командир пытался заставить немецкого офицера принять их обратно. Поскольку случай этот имеет отношение к внешней политике, Объединенное командование Вермахта не в состоянии издать соответствующую директиву по Генерал-Губернаторству.

Напомню, что Генерал-губернаторством нацисты называли оккупированные ими польские территории, не включенные прямо в состав Рейха. Советы были дальновиднее и назвали доставшиеся им тогда части Польши „освобожденными районами Западной Украины и Западной Белоруссии“. Да, а евреям из Польши лучше было попасть в сталинский лагерь, чем в гитлеровскую печь. А полякам, попавшим к Сталину, наоборот, повезло меньше. *Об этом еще в 1952 году интересно написал Юлий Марголин в книге „Путешествие в страну зэ-ка“*

Немецкая пропаганда особенно не стеснялась и политической корректностью не страдала:

Хайнц Рикен:

- Нам говорили как? Что все эти страны, население занимаемых нами стран, что всё это паршивый народишко, а мы – сверхчеловеки, расчищающие землю для великой Германии.

В Советской России от риторики любви к завоёвываемым братским народам избавляться не собирались.

Н. В. Колосова:

- Я помню только радость по поводу того, что Советский Союз подал руку помощи прибалтийским республикам, и все это принимали за чистую монету, моё окружение, и очень радовались, что вот, наконец, они будут там жить по человечески.

В. И. Порудоминский:

- Понимаете, вот мы с Надеждой Васильевной люди из совершенно разных кругов социальных. У меня дом был во-первых политизирован и во-вторых не просоветский. Я хорошо помню, как началась война. Для меня и, мне кажется, для многих, парадокс истории с пактом состоял в следующем. Во всяком случае, в том кругу, где я жил, никто, конечно, не верил в этот пакт как пакт дружбы. Ведь весь народ готовили к войне. И например, я прекрасно помню, как пришел Тимошенко, наркомом обороны стал, как старшие ребята с нашего двора, а у нас был такой большой московский двор, как их стали подбирать в эту армию, армия очень ожесточилась к этому времени. Но понимаете, никому не приходило в голову, что потенциальный противник, как мы сейчас говорим, это французы, англичане, американцы.

„Товарищи депутаты, - сказал Вячеслав Михайлович Молотов на заседании Верховного Совета СССР 29 марта 1940 года, известно, что стремление Германии к миру было отклонено правительствами Англии и Франции. Поскольку Советский Союз не захотел стать пособником Англии и Франции в проведении империалистической политики против Германии, враждебность их позиций в отношении Советского Союза еще больше усилилась...“

В. Порудоминский:

Все-то понимали, что всё равно драться будут с немцами. Несмотря на то, что вот заключен этот пакт. На Пречистенке, в одном переулке, там сейчас даже австрийское посольство, и там был тоже, ну, видимо это было уже после аншлюса, и на нем висел флаг со свастикой. Я очень хорошо помню, как мы ходили смотреть этот флаг со свастикой, и у нас было всегда такое дикое ощущение, что посреди Москвы висит флаг со свастикой, и у нас было ощущение, что это дом врагов, будущих врагов. Потому что абсолютно не было в мыслях, что кроме Германии и Японии с кем-нибудь придется воевать. В стране ведь была очень уже тяжелая ситуация. Например, появились эти указы об ответственности уголовной за опоздания на работу. С одной стороны, был некоторый уже вздох после 1937-1938 года, вот в том кругу, где я жил.

А с другой стороны. Каково было молодому человеку, воспитанному на антифашистской риторике, прочитать в приказе Наркома обороны Ворошилова от 7 ноября 1939 года такое:

„Польское государство разлетелось, как старая сгнившая телега. За какие-нибудь 15 дней войны с Германией Польша, как государство, перестала существовать... Советский Союз заключил с Германией договор о ненападении и договор о дружбе и границе, который как нельзя лучше отвечает интересам народов двух крупнейших государств Европы. Он построен на прочной базе взаимных интересов Советского Союза и Германии, и в этом его могучая сила.“

Прочную базу взаимных интересов должны были обеспечить поставки только за 1940 год из Советского Союза в Германию

„одного миллиона тонн зерна и бобов
миллиона тонн нефти
100.000 тонн хлопка
100.000 тонн хромовой руды
500.000 железной руды
двух с половиной тонн платины и много чего еще на сумму в 650 млн марок. Кроме того, Советский Союз обеспечил Германию выгодным железнодорожным транзитом.“

Эти выдержки из меморандума доктора Шнурре, главы экономической делегации Германии на февральских переговорах в Кремле 1940 года, конечно не были и не могли быть известны советским людям. Впоследствии опубликованные, они вызвали парадоксальную реакцию. (цит. по: Ю. Фельштинский (составитель). СССР-Германия 1939-1941. Документы и материалы о советско-германских отношениях с сентября 1939 по июль 1941 г. Телекс, б.м., 1983, с. 36-39) Раз так, думали некоторые, значит у Сталина уже тогда созрел план перехитрить Гитлера. Квалифицированным наблюдателям и тогда было ясно, что в основе дипломатической игры и хитростей лежала готовность Сталина принять правила игры, предложенные ему фюрером германского рейха. Коммунизм Сталина, как и национал-социализм Гитлера были в этой игре лишь идеологической глазурью – шоколадной или малиновой – для очень похожей начинки. Сегодня это трюизм. А тогда с таким взглядом могли согласиться лишь единицы. Большинство копило силы, чтоб убивать и быть убитыми. Дезориентированное пактом 1939 года население Советского Союза было подвергнуто в 1941 году – на этот раз общими усилиями гитлеровского вермахта и Сталина – перевоспитанию в духе самого обыкновенного патриотизма. Эту силу смог оседлать Сталин, а Гитлера она раздавила.