07.11.2001 Конец русского парламента

84 года назад произошло событие, которое кое-кто и поныне называет Великой Октябрьской социалистической революцией. Другие предпочитают говорить о «большевистском перевороте». Как бы то ни было, но событие это имело громадное значение в истории человечества. И по сей день очень многие люди пытаются понять: как же, почему получилось так, что небольшая, в общем-то, кучка авантюристов сумела перевернуть – и очень надолго – огромную страну?

Ответы на этот вопрос дают не только политологи и историки, но очень часто – свидетели, современники событий. В 1924 году в берлинском «Архиве русской революции» были опубликованы воспоминания эсера Бориса Соколова, который относился к правому, антибольшевистскому крылу партии социалистов-революционеров, был убеждённым сторонником парламентской демократии и рассказывает о судьбе Учредительного собрания – первого свободно избранного всероссийского парламента. К этому парламенту даже до сих пор многие историки относятся снисходительно: мол, просуществовало Учредительное собрание всего один-единственный день и осталась-то от него разве что сакраментальная фраза матроса Железнякова: «Караул устал».

Между тем, это была надежда. И какая надежда! Временное правительство именно потому и называло себя «Временным», что окончательное решение о его судьбе предстояло принять Учредительному собранию. Более того: Учредительное собрание, выбранное всеми гражданами России, должно было определить будущий политический строй страны. «Лучшие русские люди, - писал тогда Горький, - почти сто лет жили идеей Учредительного собрания».

Едва вернувшись из эмиграции в Россию, Ленин с возмущением заявлял: «Мне приписывают взгляд, будто я против скорейшего созыва Учредительного собрания! Я бы назвал это бредом!». На следующий день после Октябрьского переворота газета «Правда» взывала: «Товарищи! Вы своею кровью обеспечили созыв в срок хозяина земли русской – Всероссийского Учредительного собрания!».

Но предоставим слово современнику событий Борису Соколову.

Вначале, в первые месяцы после революции, Учредительное собрание было для фронтовых солдатских масс чем-то абсолютно неизвестным, неясным.

Их симпатии тяготели вполне определенно и нескрываемо к Советам. Эти последние были для них институциями, близкими им и родными, напоминающие их деревенские сходы. Заседания прифронтовых Советов привлекали с первых же дней большое количество посторонних слушателей, которые вмешивались в дела советские, влияя нередко на их решения. Как армейский комитет, который солдаты называли «нашим советом», так и столичные Советы казались им близкими, а деятельность их им понятной.

Но постепенно в сознание солдатских масс начала проникать мысль о правде, заключенной в идее Всероссийского Учредительного собрания. Уже в июне-июле 1917 года пропаганда идеи Учредительного собрания принесла свои плоды, и нередко первым пунктом резолюций, выносимых воинскими частями, бывало требование о немедленном созыве этого последнего и та надежда, та вера, которую была проникнута русская интеллигенция в спасительность Учредительного собрания, передалась и солдатским массам. И чем дальше, тем все больше и больше росла уверенность, что именно Учредительное собрание должно принести им мир, ликвидировав войну и распустив их по домам.

Выборы в Учредительное собрание проходили в ноябре месяце, когда центральная власть была в руках у большевиков. Следовательно, все благоприятствовало тому, чтобы выборная компания прошла в пользу коммунистической партии. Мало того, именно фронт, больше чем кто-либо другой, хотел мира, ибо этот вопрос касался его непосредственно. Большевистские предвыборные лозунги били именно в эту точку солдатской психологии. Их плакаты, предназначенные для фронта, говорили прежде всего об этом.

«Мы дадим вам немедленный мир».
«Мир всему миру».

Итак, теоретически казалось, что успех заранее обеспечен большевикам: ведь они овладели властью в стране, они обещают немедленный мир усталым солдатским массам. И однако, народ, - солдатская масса – высказалась далеко не за них. Почему?

Потому что, голосуя за партию эсеров (социал-революционеров), несмотря на заманчивые лозунги большевиков, солдаты-крестьяне считали, что голосуют за свою партию.

Состав Учредительного собрания (и, разумеется, народ, избиравший его депутатов) Ленина разочаровал. Большевики на этих самых свободных за всю историю России выборах набрали всего лишь 24 процента голосов, тогда как эсеры получили сорок процентов, и даже за буржуазные партии голосовало более шестнадцати процентов российских избирателей. Даже в Петербурге – цитадели (или, как потом было принято говорить, «колыбели») большевистской революции партия Ленина получила меньше половины голосов. То есть легитимировать новую власть Учредительное собрание никак не стало бы. И вот уже Бухарин ставит на секретном заседании ЦК вопрос: созывать или не созывать Учредительное собрание? Володарский предупреждает, что всероссийский парламент, может быть, «придётся разгонять штыками».

Депутаты Учредительного собрания, открытие которого было намечено на пятое января, начали съезжаться в Петроград уже в ноябре, сразу после выборов. Борис Соколов рассказывает:

Кроме большевиков, которые направлялись в Смольный и которые по приезде своем в Петроград получали всевозможные удобства от советского правительства, положение депутатов их остальных фракций было не из приятных. Большая часть из них была провинциалами, мало знакомыми с Петроградом. Прибывали они зачастую без денег. С большим трудом для этих провинциалов было организовано общежитие на Болотной улице. Это был большой неуютный дом, бывший лазарет Земско-городского союза. Всюду больничные койки, не успевший еще испариться запах лекарств. Денег не было или почти не было. Наконец, питание приезжающих также встречало некоторые затруднения.

Надо учесть и психологию обитателей общежития на Болотной улице. В стане врагов, в сущности, в полной власти большевиков, в большей части своей жители глухих провинций, - они приехали на всероссийское торжество, которое волею судеб превратилось в всероссийский позор.

Ощущение беззащитности, ощущение, что «мы находимся в руках своих врагов», господствовало с первого до последнего дня на Болотной улице.
«Ведь нас всех могут забрать голыми руками».

Вся эта обстановка способствовала усилению ощущения беззащитности. И, понимая это, понимая невозможность законспирироваться от большевиков, от этих врагов, с которыми предстояла борьба не на жизнь, а на смерть, обитатели общежития на Болотной улице говорили: «Мы не скрываемся, мы не хотим скрываться...». «Мы, народные избранники, приехали отстаивать свои права, и борьбу с узурпаторами будем вести открыто, с высоко поднятым забралом».

Конечно, это было сказано красиво, но в самой этой красоте таилась беспомощность, слабость людей, не учитывающих всех сил своего противника.

И большевики смеялись и говорили: «Достаточно десяти красных матросов, чтобы ликвидировать всю эсеровскую фракцию. Мы ее можем взять голыми руками...».

И действительно, в январе месяце, когда большевики захотели, они пришли на Болотную улицу и арестовали добрых две трети всей эсеровской партии.

И прошел этот арест гладко, ровно, без всяких инцидентов.

С учредительным собранием связывались надежды, которые ни в коей мере не оправдались. Имела место идеализация этого учреждения, идеализация безмерная и недопустимая для политиков.

В эти дни, в эти недели я неоднократно имел случай разговаривать с приехавшими депутатами и выяснять их точку зрения на тактику, которой должны мы придерживаться. Как общее правило, позиция большинства депутатов сводилась к следующему:

«Мы должны всеми мерами избегать авантюризма. Если большевики допустили преступление против русского народа, свергнув Временное правительство и самовольно захватив власть в свои руки, если они прибегают к приемам некорректным и некрасивым, это еще не значит, что и мы должны следовать их примеру. Отнюдь нет. Мы должны идти путем исключительной законности, мы должны защищать право путем единственно допустимым для народных избранников, путем парламентским. Довольно крови, довольно авантюр. Спор должен быть перенесен на разрешение Всероссийского Учредительного собрания, и здесь, перед лицом всего народа, всей страны, он получит свое справедливое разрешение».

Этот «сугубый парламентаризм» отстаивало огромное большинство фракции эсеров Учредительного собрания. Лиц, которые не соглашались с такой тактикой и которые призывали к активным действиям (к ним относился и я), было ничтожное меньшинство. Удельный вес этого меньшинства во фракции был весьма невелик. На них смотрели как на людей, зараженных авантюризмом, недостаточно проникнутых государственностью, недостаточно зрелых политически».

Между тем на Болотной улице заседало множество комиссий, и иногда казалось, что нелепы слухи о возможном разгоне Учредительного собрания и что тихая парламентская жизнь потечет после пятого января. Ведь столько заготовлено законопроектов... все их надо провести через пленум. В мою память особенно врезалась деятельность комиссии, посвященной первому дню, так называемой комиссии открытия. Здесь было все учтено. Кто должен открывать собрание, какие ораторы должны выступать и как, кто должны руководить фракцией; было учтено все, кроме матросов, заполнивших позже галереи Таврического дворца, и непарламентского цинизма большевиков.

Иногда мы, оппозиционеры в собственной партии, спрашивали наших коллег по фракции: «К чему вы строите эти иллюзии? К чему эти законопроекты, которые вы так старательно обсуждаете, когда неизвестно даже, состоится ли Учредительное собрание. Мы не понимаем, как можно в таких кошмарных условиях заниматься мирной законодательной работой».

Ответ был неизменен и по-своему логичен: «Мы не знаем точных намерений большевиков, но мы убеждены, что они не посмеют посягнуть на прерогативы высокого учреждения, выбранного всем народом».

Состояние петроградского гарнизона в дни, предшествовавшие и последовавшие за октябрьским переворотом, представляются в следующем виде. Огромное большинство полков и воинских частей было совершенно деморализовано, и воинская дисциплина в них отсутствовала. Офицерство, после Корниловского дела взятое под особое подозрение солдатскими массами, было настроено пассивно - оппозиционно и к свергнутому Временному правительству, и к демократии, и к Учредительному собранию. В полках все партийные организации, кроме большевистских, распались, и условия отнюдь не благоприятствовали организации новых. Вместе с тем, как это подтверждали многие военные специалисты, реальная боевая сила петроградского гарнизона была ничтожна, и одного-двух полков, вполне преданных и боеспособных, было бы достаточно, чтобы держать в своем повиновении весь гарнизон. И, тем не менее, на фоне общей пассивности, растерянности и распыленности все же солдатская масса Петрограда представляла определенную силу. Это была сила, проистекающая из бессилия противника.

Лишь в трех частях, мы, активная часть сторонников Учредительного собрания, нашли то, что искали, - сохранившуюся боеспособность, наличие известной дисциплины и не поддающийся сомнению антибольшивизм.

Это были полки Семеновский и Преображенский и броневой дивизион, расположенный в ротах Измайловского полка. Как полковой, так и ротные комитеты первых двух полков в большинстве своем состояли из лиц беспартийных, но настроенных резко и сознательно против большевиков. В полках было немалое число георгиевских кавалеров, раненных в германскую войну, а также недовольных большевистской разрухой. Отношение между командным составом и солдатской массой было вполне дружелюбным.

Мы решили именно эти три части избрать как центр боевого антибольшивизма. Через наши, как эсеровские, так и родственные фронтовые организации мы вызвали в Петроград в экстренном порядке энергичный и боевой элемент. В продолжение декабря прибыло с фронта свыше 600 офицеров и солдат, которые были распределены между отдельными ротами Преображенского и Семеновского полка.