В Кремль за справедливостью!

- Это началось гораздо раньше, чем мы обычно читаем. Раньше, чем принято считать. Все говорят, что в 64 – 65 годах, а началось у нас это в самом конце 1955-го года. Была в Барнауле создана первая послевоенная для российских немцев газета. Листок такой, который назывался «Арбайт». И вот там в узких стенах этой редакции зародилась эта смута. Мы затеяли несколько... Кто это мы? Мы это несколько членов редакции. Мы затеяли написать письмо не Аденауэру, и не в Нью-Йорк в ООН, а в родное, роднейшее ЦК партии в Москву, со слёзной просьбой всё-таки вернуть нам... Это было сопряжено с разными конспиративными там предосторожностями. Это всё смешно сейчас.

- Да, страшно было знаете что: мы же не знали, как отреагируют... То что местные власти будут весьма косо смотреть или зло на это дело, это было ясно. Но будет ли реакция и какова она будет, мы понятия не имели.

- Из Москвы и на местах. На местах свои то были власти, в каждой союзной республике своё ЦК и все прочие органы. Органы в любом смысле слова, которые ведь по своему следили. Это были первые попытки что-то делать. И тогда уже наметился мой спор и раскол, и конфликт ,и бесконечные подозрения и наветы ос стороны противников. Тогда уже наметился конфликт между двумя мнениями: волжане, то есть бывшие волжане, конечно, “Nort die Wolga. Nort в смысле nur, в смысле только, только Волга, а всё остальное это от лукавого. И не смей даже думать о том, что могло бы быть где-то что-то. Потому что Волга это святыня, потому что Волга это от века. И никаких, ты хоть ты тут не знаю – лоб расшиби. А я пытался, я пытался, и голос мой, конечно, тонул в этом хоре возмущённых оппонентов. Я пытался и доказывать им, и внушить: граждане, где сейчас большинство наших советских немцев. – В Сибири. В Казахстане. И в Южной Сибири на Алтае. А что на Алтае? Почему там собственно и газетка у нас была первая? Там в Кулундинской степи пять десятков экономически сильных немецких сёл старых, туда было выслано во время войны несколько десятков тысяч и с Волги, и с Крыма и прочих.

- Эти разногласия были одной из причин, но это же только ещё начало.

- Шестого июля 65-го года нас уведомили: Завтра вас примет президент, готовьтесь. И мы, конечно, трясясь от волнения, от ожидания... Нас было 19 человек в то время. Значит, состав, как я уже говорил, менялся всё время, и споры, споры не менялись. И последний наказ наших руководяев из Красноярска, этих вот: в Кремле не проболтаться, ни гу-гу. Ну вот. Начался этот прём. Это всё было очень драматично.. Интересно. Начался этот приём. За большим столом, длинным-длинным столом заседаний, стол т-образный, в головах – президент, чернявый весь, волосы иссиня-чёрные, смуглый он весь, и акцент у него, конечно, немножечко кавказский, но не преувеличенно вот так. Кто будет говорить? А у нас был список из 19-ти человек нас должно было говорить человек шесть или восемь. Ты будешь говорить о ленинской политике, о том, как всё было здорово-здорово-здорово, ты будешь говорить о том, как было на Волге, которую Ленин, Ленин же подарил нам Волгу, а ты будешь говорить там об указе, а в числе последних должен был я что-то сказать о том, какие последствия современные, то есть в 65-ом году, последствия того изгнания - моральные и как это вот всё.. Ну вот. Кто ещё будет говорить? Следующий. А мы знали... Список - это у нас шло чётко. А он уже посматривает на часы. Будет ещё кто-нибудь говорить? Ну, наконец дело дошло где-то то и до меня. Я назвал.. Кажется, я назвал его не Анастас Иванович, а Иван Анастасьевич. Что-то такое невозможное...

- Невозможное всё равно. Ну, конечно волновался. Ну, конечно. Ну как же. Чёрт возьми.

- Это ж.. Это.. Ну, это не ЦК партии, у Брежнева не было времени для нас. Ну это же всё равно Олимп. У нас же представление какое было обо всём этом. Да. Вот. И я ляпнул: Анастасий Иванович, я боюсь, что ... А он меня перебивает: А Вы не бойтесь, Вам ничего не будет... Это он вслух мне, поняв меня превратно. Потому что я хотел сказать: Я боюсь, если я начну перечислять конкретные примеры дискриминации из разных областей: кто-то квартиру не получил, кого-то с работы выгнали, кому-то что-то приписали и совершенно несправедливо. Я хотел сказать, если только я начну перечислять, будет такое впечатление, что это разрозненные случаи, а не проявление общего общей дискриминации. Тут он меня перебил. И только я сказал: Я боюсь. - А Вы не бойтесь, ничего не будет. И это было очень и очень кстати потом. Это недоразумение. Потом впоследствии это оказалось очень, очень важным, между прочим, так я понимаю. Ну, что-то я ему изложил. И когда мы -не знаю сколько, шесть или семь человек - так сказать выложились: по очереди, по тематике, всё, честь по чести, с немецкой точностью. Лучше всех говорила, между прочим Хромова. Лучше всех. Тереза Христиановна Хильке: Анастасий Иванович, Вы в ЦК, Вы в Президиуме, Вы же лично знали Ленина, который нам и так далее. Ой, ну здорово она говорила. Ничего не скажешь. Да. Так. И когда мы все выложились и выдохлись... И совершенно зря мы всё это дело затеяли, совершенно зря. Мы должны были, войдя в этот кабинет, сказать ему: Анастасий Иванович, у Вас наша письменное заявление. Анастасий Иванович, Вы помните что было в январе месяце, мы же тут были у Вас. Вы всё это знаете, дайте нам ответ. А мы вместо это два часа, почти два часа, ему талдычили обо всём и ни о чём. Это было до того тактически неуклюже, по детски, до того несерьёзно. А он очень охотно так сказать включился в эту игру. Он-то ведь знал, что он нам ответит. Он же знал, что это всё. Ну мы все выложились, сидим и ждём. Ну вот, я уж дословно не помню, дорогие товарищи или соотечественники, или как он нас назвал. Да, немцы доказали в войну, что... что это всё... И немцы хорошо работают, и преступность сравнительно невысокая среди немцев и пьянство.. Всё. Наговорил нам комплиментов и снова: Будет то-то, и то-то, и то-то, а республики не будет. И тут я идиот, не знаю, каких свет не видел, Ну, почему мне бы тогда не вскочить, и плюнуть на всех этих наших диктаторов, всяких там красноярских, не встать за этим столом и сказать: Анастасий Иванович, а как в другом месте? Меня на это дело не хватило. Ночью после этого второго отказа мы сидели ещё в гостинице, сочинили ещё письмо большое с заверениями в нашей всяческой и преданности, и принципиальной верности ленинской национальной политике. И мы всё равно, и мы обязательно, и мы будем, мы будем, мы будем... Так. В общем помахали кулаками после драки и разъехались.

- Нет.

- Это был не конец попыток... На следующий год Бурау, наш издатель-самоучка, поехал опять с подписями. Меня уже на следующий год в 66-ом году в отпуск не пустили, законный отпуск по всей стране по всем вузам, а стало быть и в Академии наук там в тамошней. Под каким-то предлогом, я значит должен был ежедневно являться на работу. Я не знаю, баклуши я там бил или что. Бурау поехал опять с какими-то списками. Мы опять собрали. Но ни до кого он не дошёл и ничего не смог, конечно, добиться и ещё через...

- Ну, да. Какая там дорога в Кремль. Через год или через два - а может быть, я ошибаюсь в датах - та самая Хромова, та самая фрау Шильке, которая так здорово, так волнительно, так трогательно говорила президенту о том, что он ленинец. Так она поехала, то ли руководила, то ли поехала в составе ещё одной группы туда, вот их, их из квартиры московской, которую они засняли частным образом , ну, кто-то уехал в отпуск... Их милиция выволокла и насильно посадила бесплатно в самолёт, и их вернули во Фрунзе или в Алма-Ату там, вот. Это были уже последние так сказать аккорды этой грустной, грустной оперы.